Аэростаты. Первая кровь

На картине я в самом деле выглядел старше. Художник произнес нечто невероятное:

– Мне хотелось, чтобы этот портрет был неподвластен времени.

Можно было возразить, найти тысячу логичных доводов. Но мать лишь подвела итог:

– Что ж, очень эффектно. Мы вам признательны, месье.

Художник понял, что в его услугах больше не нуждаются, и удалился, унося целое состояние за свою работу.

Бабуля, войдя, воскликнула:

– Никогда не видела такого великолепного портрета!

– Ну-ну, мамми, ты преувеличиваешь.

– А ты что думаешь, Патрик?

Собрав все свое мужество, я решился перечить матери:

– Мне очень нравится, так красиво.

– Разумеется, – сказала Клод, – это в детском вкусе, все эти цвета peach and cream[17].

Я не понимал, что она говорит, но отрекаться не стал.

– Это твой подарок на день рождения, дорогой, – радовалась Бабуля. – Мы его повесим в твоей комнате.

– Верстратен над кроватью четырехлетнего ребенка? – оскорбилась Клод.

– Хочешь взять его себе? – спросила бабушка.

Кажется, только я заметил, насколько двусмыслен вопрос: речь шла о портрете или обо мне? Ответ из-за этого прозвучал убийственно:

– Я же сказала, что он мне не нравится!

Бабуля так никогда и не узнала, какое доставила мне утешение следующим своим замечанием, разрушившим неопределенность:

– Дорогая, хочу тебе напомнить, что он лучший портретист Брюсселя.

– Да хоть сам Грёз, имею я право сказать, что мне не нравится? Ладно, уже шесть часов вечера, меня ждут.

Она спешно поцеловала нас и убежала. Мы с Бабулей долго любовались произведением искусства, и наши сердца бились в унисон. Ни одна картина с тех пор не вызывала во мне такой радости. Изображенная на ней дама была моей матерью – такой, какой я видел ее в мечтах: счастливой, живой, бесконечно красивой, сияющей, а главное, нежно держащей меня на коленях.

Бабуля заказала пышную золоченую раму, чем довела мое тогдашнее счастье до последнего предела, и громадный портрет был повешен в моей комнате, напротив кровати. Так что я засыпал, созерцая образ матери – чем дальше, тем более нереальный.

Впоследствии я часто задавался вопросом, почему мать утверждала, что картина ей не нравится, хотя я видел, что она ей понравилась с первого взгляда. Можно было, конечно, объяснить ее поведение вполне банально: Клод не захотела рисковать и давать оценку произведению, не одобренному каким-нибудь знатоком; в таких случаях, чтобы не прослыть простушкой, легче сказать, что вещь тебе не нравится. Но, подозреваю, здесь была более глубокая причина – на портрете она увидела женщину уступающую. За время позирования между ней и художником в самом деле возникло притяжение. Клод была, так сказать, поймана с поличным, за обольщением мужчины, который не был ее покойным мужем, – и устыдилась. Бранить картину Верстратена значило отрицать эту оплошность, которую она считала недостойной своего вдовства.

Я так и не стал человеком со сколько-нибудь развитым художественным вкусом. Вышло так, что мне до сих пор нравится эта картина, я всегда возил ее с собой, где бы ни жил. Люди видят в ней портрет XVIII века, и я их понимаю. Когда я говорю, кто такие эти мать и дитя, зрители таращат глаза. Нелегко узнать меня в маленьком паже. Но вывод всегда бывает один: “Какая красавица ваша мать!” И, признаюсь, мне очень приятна эта оценка, для меня это образ счастья, что существовало лишь до конца сеанса у художника.

Постепенно я обнаружил, что изображение Клод действует лучше, чем она сама. Художник не только приукрасил ее, он, что главное, сделал ее более настоящей: своим взглядом, устремленным на нее, он сумел поместить ее душу туда, где пребывало ее тело, и это столь редкое совпадение наделяло мать невероятной силой.

Отныне мама была уже не женщиной, а картиной.

Мой единственный в своем роде дед понял, что со мной не все ладно.

– Ребенок видит вокруг одних стариков. Отдайте его в детский сад.

Детский сад находился на углу площади Жамблин-де-Мё. Бабуля взяла меня за руку и отвела туда под ласковые речи, словно хотела усыпить мою бдительность, отчего та удесятерилась.

Какое потрясение! Оказывается, существуют другие дети. По какой-то случайности меня забросило в класс девочек. Это меня приободрило: я опять был единственным и неповторимым.

Девочкам я понравился. Они сказали, что я не такой, как все мальчики, а славный и милый. Мне это было приятно. Я научился играть с ними в куклы и прыгать через скакалку.

Не прошло и двух лет, как Дедуля заметил, что детский сад меня не закалил. Тогда он обратился к дочери:

– Твоему сыну шесть лет, ему скоро идти в начальную школу. Он не готов.

– Почему ты так говоришь, дэдди? Он уже знает буквы.

– Не обольщайся, он слишком мягкий. Есть только один выход, моя дорогая: надо отослать его на лето к Нотомбам.

Мама побледнела:

– Бедный малыш!

– Хочу тебе напомнить, что за одного из них ты вышла замуж.

– Я вышла замуж за единственного Нотомба, который не был варваром.