Аэростаты. Первая кровь

Хозяин и хозяйка дома восседали в конце длинного стола. По обе стороны от них находились девушка восемнадцати лет и шестнадцатилетний юноша, обитатели высших сфер. Народ, то есть дети, занимал за столом обездоленную половину, где не было даже хлеба. Само собой разумелось, что мое если не место, то местоположение именно там.

Дедушка взял блюдо с мясом, положил себе, потом протянул блюдо супруге; та, в отличие от мужа, взяла совсем мало и передала его девушке. С остальными блюдами поступили так же.

Я уселся рядом с моим почти близнецом, Шарлем. Мальчуган, вытянув шею, следил за едой и вполголоса вычислял: “Жан кладет себе, потом черед Люси, потом Симон, ну, мяса мне не достанется, может, картошки…”

Право старшинства у Нотомбов реализовалось через пищу: чем старше член семьи, тем больше у него надежды поесть. Когда блюда добирались до нас с Шарлем, они были уже почти пусты.

Симон, насытившийся ненамного больше нашего, умудрился стащить со взрослого конца стола корзинку с хлебом, и мы, к великому своему счастью, схватили по куску.

Мы с Шарлем понравились друг другу; я спросил, как кого зовут.

– За взрослым столом родители. Девочка – это Мари-Клер, мальчик – Жан. Ну и все мы: Люси, Симон, Колетт, Доната и я.

– Кого-то из детей не хватает, – подсчитал я.

– Да, взрослых: Поля, Доминика и Жаклин, у них своя жизнь.

– А почему еда есть только у больших?

– Ну вот так. Когда тебе исполнится шестнадцать, тогда тебя будут кормить.

– Нам с тобой еще десять лет ждать, – заметил я.

– Если дождусь. Ты-то здесь только на каникулах. Выживешь.

Меня переполняло восхищение: эти дети стойко переносили такие невообразимые условия! Будь я постарше, я бы, наверно, взбунтовался против столь возмутительных правил. В шесть лет я неотвязно думал только об одном: приспособиться.

Глодая свою корку, я наблюдал за дедом. Облаченный в изящный костюм, он учтиво беседовал с очарованной им супругой и старшими детьми. Казалось, он даже не замечал тощих оборванцев, занимавших другой конец стола и получавших воспитание лишь в духе самого жестокого дарвинизма.

Кухарка принесла десерт – тазик компота из ревеня, который проследовал из рук в руки тем же путем и доехал до нас с Шарлем не совсем пустым. Я с наслаждением уписывал свою долю, и тут патриарх встал, раскинул руки и возвестил:

– Сейчас я скажу бессмертное слово.

Я в жизни не слышал такого торжественного голоса. Все со смиренным видом положили ложки.

После паузы, призванной подчеркнуть грядущие слова, Дедушка произнес:

– Ревень есть освежение души.

Он посмотрел, какой эффект произвело изречение писателя на публику, потом снова сел и жестом разрешил всем доедать и разговаривать.

– Что он сказал? – спросил я Шарля.

– Что ревень освежает душу.

– Ну да, я слышал. А откуда он это взял?

– Из себя. Он только что это придумал, ну и поделился. Это поэзия.

– Поэзия – это когда рифмы, нет?

– Не обязательно.

Когда все тарелки были вылизаны, Пьер Нотомб, величавый как никогда, поднялся из-за стола и увел взрослых в гостиную. Дети побежали на улицу, и я за ними. Было светло как днем, и Симон решил, что мы пойдем на луг играть в футбол.

– По правилам нам нужны две команды из одиннадцати игроков. Нас шестеро. Нет проблем: Патрик – вратарь, а мы все играем против него.

Он положил на землю два чурбака, отмерив расстояние в три метра.

– Так, это ворота. Патрик, ты должен не дать мячу в них попасть.

С колотящимся сердцем я встал в ворота. Пятеро детей начали бить в меня мячом. Я не знал, куда себя девать: чтобы защитить пространство, оказавшееся в моей юрисдикции, приходилось все время двигаться.

Первый гол, через две минуты после начала игры, забила Колетт.

– Еще и девчонка! – заржал Симон.

– Я первый раз играю, – попытался я объяснить.

– Оно и видно. Хорошие голкиперы бросаются на землю, закрывая ворота своим телом. А ты скачешь перед ними, как кузнечик.

Задетый за живое, я весь остаток матча бросался на землю. Чутья у меня не было вовсе, и падал я всегда не в ту сторону. Мне забили десятка три голов.

– Вообще никудышный, – подытожил Симон.

Когда стемнело, за нами пришла Бабушка и велела отправляться в постель. Увидев меня, она вскрикнула:

– Патрик, что с твоей красивой матроской?

Я оглядел себя: одежда была настолько заляпана грязью, что почти утратила свой первоначальный цвет.

– А мне все равно, – залихватски ответил я.

Это была правда. Мне страшно понравился этот новый опыт.

В спальне все разделись. Дети были до того тощие, что я выглядел чуть ли не пухляком. Я облачился в голубую бумазейную пижаму, остальные натянули на себя какие-то невообразимые дырявые лохмотья. Кровать оказалась поразительно неудобной.

Вся банда сразу провалилась в сон. Я долго не мог уснуть. Слышно было, как вдоль стен бегают мыши. Крыша потрескивала, намекая, что сейчас сюда ворвется привидение, или даже несколько. Все это внушало ужас, как мне его побороть?

Дедуля часто говорил: “Тебе надо закаляться”. Я начал понимать, что это значит: тело у меня было такое же нежное, как и душа. Если я хочу пережить ближайшие два месяца, придется превратить мою хрупкость в броню.