Ада, или Отрада

Что подтолкнуло, что поддержало меня несколько минут назад на остановке мысли? Да. Быть может, единственное, что подводит нас к ощущению Времени, – это ритм; не повторение ударов ритма, а промежуток между двумя такими ударами, серый промежуток между черных нот: Нежный Интервал. Регулярность пульсации сама по себе только возвращает нас к жалкой идее измерения, но в промежутках скрывается нечто, относящееся к истинному Времени. Как я могу извлечь его из мягкой впадины? Ритм не должен быть ни слишком медленным, ни слишком быстрым. Один удар в минуту находится за пределами моего ощущения последовательности, а пять колебаний в секунду сливаются в безнадежный гул. Неспешный ритм растворяет Время, учащенный – не оставляет ему места. Дайте мне, скажем, три секунды, и я смогу сделать и то и другое: воспринимать ритм и зондировать интервалы. Впадина, я сказал? Матовая ямка? Но это всего лишь Пространство, комедийный пройдоха с маятником, которыми он торгует вразнос, возвращается через заднюю дверь, пока я нащупываю суть Времени. Что я стараюсь ухватить – это то Время, которое Пространство помогает мне измерить, и неудивительно, что я тщетно пытаюсь понять его, поскольку само получение знания «требует времени».

Если мой глаз сообщает мне что-то о Пространстве, то ухо доносит что-то о Времени. Однако если Пространство можно созерцать, бесхитростно, быть может, но все же непосредственно, то Время я способен слышать лишь между ударами, в короткие, впалые мгновения, напряженно и настороженно, с растущим подозрением, что я слушаю не само Время, а ток моей собственной крови в голове, отливающей по шейным артериям обратно, к средоточию личных страданий, которые не имеют ко Времени никакого отношения.

Направление Времени, ардис Времени, односторонний путь Времени – это то, что на мгновение кажется мне сто́ящим, но сразу обесценивается до уровня иллюзии, смутно связанной с тайнами роста и гравитации. Необратимость Времени (которое, прежде всего, никуда не идет) – понятие вполне местечковое: не будь наши органы и органоны асимметричными, наше представление о Времени могло бы быть амфитеатровым и совершенно грандиозным, как рваная ночь и зубчатые горы вокруг крошечной, мерцающей, довольной деревни. Нам говорят, что если некое существо теряет зубы и становится птицей, то лучшее, что оно может сделать, когда ему вновь понадобятся зубы, это развить зазубренный клюв, а не настоящий зубной ряд, которым оно когда-то обладало. Сцена – эоцен, актеры – ископаемые. Это забавный пример того, как природа жульничает, но к сущностному Времени, прямолинейному или закольцованному, это имеет столь же ничтожное отношение, как факт моего письма слева направо – к направлению моих мыслей.

К слову, об эволюции. Способны ли мы представить себе происхождение, этапы развития и побочные мутации Времени? Существовала ли когда-нибудь «примитивная» форма Времени, в которой, скажем, Прошлое еще не вполне отделилось от Настоящего, так что былые тени и формы просвечивали сквозь еще мягкое, долгое, личиночное «нынче»? Или эта эволюция имела дело лишь с хронометрией, от песочных часов до атомных, а затем до портативного пульсара? И сколько времени потребовалось Старому Времени, чтобы стать ньютоновским? Поразмышляйте над Яйцом, как сказал галльский петух своим курицам.

Чистое Время, Воспринимаемое Время, Осязаемое время, Время, свободное от содержания, обстоятельств и сопутствующих комментариев – вот мое время и моя тема. Все прочее – числовой символ или какой-нибудь аспект Пространства. Текстура Пространства совсем не та, что у Времени, и пегое четырехмерное посмешище, выведенное релятивистами, – это четвероногое, у которого вместо одной ноги ее призрак. Мое Время, кроме того, это Неподвижное Время (сейчас мы разделаемся с «текущим» временем, временем водяных часов и ватерклозетов).

Заботящее меня Время – это только то Время, которое я остановил и к которому обращено мое напряженное и волевое сознание. Посему бесполезно и вредно приплетать сюда «проходящее» время. Конечно, я бреюсь дольше, когда моя мысль занимается «примеркой слов»; конечно, я не осознаю задержки, пока не взгляну на часы; конечно, в пятьдесят лет каждый год проходит как будто быстрее – и оттого, что представляет собой меньшую часть накопленного мною запаса существования, и оттого, что теперь я скучаю намного реже, чем в детстве, между унылой игрой и еще более унылой книгой. Но это «ускорение» есть лишь следствие того, что мы невнимательны к Времени.

Что за странная затея – эта попытка определить природу того, что состоит из фантомных фаз. И все же я верю, что мой читатель, который сейчас хмурится над этими строками (но хотя бы отставил тарелку с завтраком), согласится со мной, что нет ничего более великолепного, чем путь одинокой мысли; а одинокая мысль должна брести дальше или – используя не столь древнюю аналогию – мчать дальше, – скажем, в чутком, превосходно отлаженном греческом автомобиле, выказывающем свой покладистый нрав и уверенность на каждом повороте альпийского шоссе.