Ада, или Отрада

Так что же, писала ли она к нему, как обещала? О, да, да! За семнадцать лет он получил от нее около ста коротких посланий, каждое из которых содержало около ста слов, что дает около тридцати печатных страниц малолюбопытных сведений – по большей части о состоянии здоровья ее мужа и местной фауне. Дарья Вайнлендер, проведя вместе с Адой у постели Андрея на ранчо Агавия несколько желчно-язвительных лет (она упрекала ее за каждый несчастный крохотный час, отданный ловле, изучению и разведению насекомых!), и затем, рассердившись на Аду за то, что она выбрала (для бесконечных периодов лечения мужа) знаменитую и превосходную клинику Гротоновича вместо великосветского санатория княгини Аляшиной, удалилась в приполярный монастырский городок Илемна (ныне Новостабии), где в конце концов стала женой г-на Брода или Бреда, чуткого и чувственного, темноволосого и красивого, который ездил с дарохранительницами и другими священными предметами по всем Сѣвернымъ Территорiямъ и который впоследствии руководил, а возможно, руководит и по сей день, полвека спустя, археологическими реконструкциями в Горелом («Лясканский Геркуланум»); какие сокровища ему удалось откопать в браке – другой вопрос.

Неуклонно, но очень медленно состояние Андрея продолжало ухудшаться. В последние два-три года прозябания на различных членораздельных койках, каждую плоскость которых можно было менять самыми разными способами, он утратил речь, хотя все еще мог кивать или качать головой, задумчиво хмуриться или слабо улыбаться, чуя запах пищи (что действительно является источником наших первых радостей). Он умер весенней ночью, один, в больничной палате, а летом того же года (1922-го) его вдова передала свои коллекции в дар музею Национального Парка и улетела в Швейцарию для «предварительных научных консультаций» с пятидесятидвухлетним Ваном Вином.

Часть четвертая

Здесь какой-то придирчивый пустозвон спросил (с высокомерным видом человека, желающего взглянуть на водительское удостоверение джентльмена), каким образом «проф» согласует свой отказ предоставить будущему статус Времени с тем обстоятельством, что это самое будущее едва ли можно рассматривать как несуществующее, поскольку «оно обладает по крайней мере одной фикцией, то есть функцией, включающей такую важную идею, как идея абсолютной необходимости?».

Гоните его вон. Кто сказал, что я умру?

Опровергая утверждение детерминиста более изящно: бессознательность, вовсе не поджидающая нас, с секундомером и силком, где-то там впереди, охватывает и Прошлое и Настоящее со всех мыслимых сторон, являясь признаком не самого Времени как такового, а органического разложения, естественного для всех сущностей, сознающих Время или нет. Мое знание того, что другие смертны, не имеет отношения к делу. Мне также известно, что вы и, возможно, я сам появились на свет, но это вовсе не доказывает, что мы прошли через хрональную стадию, именуемую «Прошлое»: это мое Настоящее, мой короткий отрезок сознательности уверяет меня, что я это сделал, а не беззвучный гром бесконечной бессознательности, относящийся к моему рождению пятьдесят два года и сто девяносто пять дней тому назад. Мое первое воспоминание восходит к середине июля 1870 года, т. е. к седьмому месяцу моей жизни (у большинства людей способность сознания к запоминанию пробуждается, конечно, несколько позже, в три или четыре года), к тому дню, когда однажды утром на нашей ривьерской вилле во время землетрясения кусок зеленого гипсового орнамента оторвался от потолка и рухнул в мою колыбель. 195 дней, прошедшие до этого события, неотличимы от бесконечного бессознательного и не должны включаться в перцептивное время, так что, насколько это касается моего рассудка и гордости, которую я из него извлекаю, мне сегодня (середина июля 1922 года) ровно пятьдесят два года, et trêve de mon style plafond peint.