19 лет

Через несколько дней начинались зимние каникулы, и мы собрались без приглашения в гости к моей двоюродной сестре. В Слуцке втиснулись в попутный грузовик и к вечеру приехали в Старобин. Сестру вместе с мужем после окончания мединститута прислали в этот палесский район. Тут они оборудовали больницу и амбулаторию, заняли при ней две комнатки, лечили от всех болезней, в дождь, зной и метель ездили к больным в самые далёкие деревни. Дома управлялась и растила трёх внуков и внучку мать сестры - маленькая и сухонькая тётка Зося. До старости она прожила в Глуске, никогда никуда не выезжала, поезда не видела, на машинах не ездила, ни читать, ни писать не умела, а все дети были образованными и отличными специалистами.

От немецкой бомбы сгорела в Глуске их хата, а вскоре, у чужих людей скончался мой дядька, известный на всю округу кузнец Иван Бобрик. После освобождения Глуска сестра наняла подводу и привезла маму к себе, за возом шла коровка-первотёлка, в коробе лежали самовар и дядькино бумазейное пальто. Пожизненная горемыка цётка Зося не могла ни минуты сидеть, если не было работы, она её придумывала, беднейшему и голодному могла отдать последнее, беспомощному сама шла на помощь.

В Старобине мы с Алей сразу попали в тепло, свет и достаток, внимание и доброту родных людей. Тётке Зосе сразу понравилась моя Аля и она часами расскаывала про свою жизнь образным языком моей Глусчины. Аля внимательно слушала, согласно кивала головой, а потом у меня спрашивала, что такое церніца, паляндвіца, вырай, кіяшнік, патэльня, ёмка. Сестра держала корову и пару поросят; после войны на карточном пайке с семьёй не проживёшь. При больнице был приличный огород и сад, да и район был урожайный, не то что песчаное и безлесное Уречье. Мы отсыпались и отъедались в тепле и благополучии. У печи управлялась сухонькая сгорбленая тётка Зося. Але подсовывала самый румяный драник и большую шкварку, приговаривая.: «Ешь, детка, пока естся. Ящчэ наголодаешься за свой век. Антихристы разорили всё, что человеку и руки няма за что защапиць. Ешь, не стыдайся. Ты ж вон якая, аж светишься».

Дни летели быстро, и страшно было с тепла и уюта возвращаться в наш пустой, тёмный и холодный сарай. Но каждому гостеванию приходит конец. Правду говорят: « Першы дзень гость – золата, другі – срэбра, трэці – медзь, дадому едзь». И мы начали собираться в дорогу. Ночью загудела, закрутила метелица, сады, заборы и аллеи, стрехи и дороги покрылись сверкающей белизной. Было как у Пушкина: «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе». На календаре было 7 января 1947года. Начинался для нас новый, тревожный, загадочный, со смутными надеждами год.

Сестрица Маруся напаковала нам в дорогу ладную торбу, а тётка Зося всё ещё что-то носила под фартучком из кладовки и в неё запихивала. Растрогала Алю подаренная тёткой полотняная сорочка, видно, сбережённая с молодых лет. Мне дала в наследство дядькино длинное фланелевое пальто. Как оно меня спасало в настылой Карпиевичевой хате. Вечерами я не вылезал из него. Придвигал стол к чуть тёплой грубке, зажигал коптилку, писал планы, проверял сочинения, разбирал упражнения. Аля выправляла ошибки в диктантах и ставила отметки. От её присутствия и дыхания становилось теплее и спокойнее на душе. По утрам а хозяйской печке она варила картошку, иногда пекла из пайковой муки преснаки.

Чтобы совсем не отощать, я временами ходил в сумерках ходил к Руве Яковлевичу и выстаивал как милость – буханку (кулидку) тёплого хлеба за 25 рублей и был благодарен Тосе за доброту, на рынке платил бы вдвое.

После затяжной осени январь завыл метелями и затрещал морозами. В нашей «лядоўні» с замурованными наледью стёклами становилось невыносимо. Дров не было ни палки, и купить негде, да и купила не набраться. Вечерами хозяйка, милая и говорливая тётка Марыля, приглашала Алю в свою тёплую кухню. Аля помогала Мане и Саше решать задачки, иногда и Миша просил проверить тетрадку. А я вынужден был дубеть в холодном сарае над планами, тетрадками и произведениями современных писателей. Мелькала моя коптилка, от полного замерзания спасало дядькино пальто. Моё отражение в тёмном хозяйскм зеркале напоминало мне Меньшикова в Берёзове.

Временами в нашу “лядоўню” по дороге в школу заходил Иван Васильевич. Из-под полы шинели он вытаскивал то бурак, то нескоько морковок, то круглую жёлтую репу. Он вспоминал, что с юности писал стихи, а в ереванском госпитале посвящал их заботливой и нежной сестричке милосердия. Она не послушалась родителей, оставила дом и снежные вершины Арарата, солнечный город и поехала с белорусским безногим солдатом в сожжённое и разрушенное Уречье.