19 лет

Невыносимый холод вынудил одолжить у хозяина топор и саночки. Запряглись с Алей и подались по целине в далёкие кустарники разжиться какого-нибудь валежника. Проваливались с сугроба в сугроб, под ногами крутилась и шипела белыми змеями позёмка, ветер хлестал по щекам колючим снегом. Километра через три в завьюженном поле прибились к низкорослому кривому березнику. По давней лесорубской привычке обтоптал стволы потолще, срубал их и с сучьями складывал на саночки. Аля перетаскивала их от куста до куста. Нагрузили, связали настылой верёвкой, впряглись и повезли домой сырой валежник. На колоде всё разрубил на маленькие чурочки, толстые переколол и, что бы подсыхали, сложил возле грубки. Разгорались они долго: скручивалась и обгорала береста, огонёк трепетал и тух, на поленцах пенилась вода, и никак они не разгорались.

От холода и голода я съёжился, запаршивел, но держался, что бы только не заболеть; мне, не члену профсоюза, никто бы и копейки не заплатил по бюллетеню.

Директор и учителя видели, как я перебиваюсь, но деликатно молчали. Наверное, всё же Иван Васильевич нажал на Бандарчика, и тот сжалился. В подвале одного из классных зданий было полно картошки с пришкольного участка. Ход в склеп был со стороны пристройки, в которой в метели временно жили математик Гуринович и физик Неронский. Обычно они в хорошую погоду ездили из недалёкой деревни Сорогов, а снега и метели переживали тут. Бандарчик написал записку тав. Гуриновичу, что бы тот отпустил мне пуд картошки. Записку я отдал Михаилу Фёдоровичу и спросил, когда можно прийти. Он усмехнулся и тихо сказал: «Часов в десять берите саночки и добрый мех, а то и два». Я растерялся, но послушался.

Почти всё местечко спало. Я тащил саночки задами и оглядывался, будто ехал на какой то разбой. В комнатке над заветным склепом горела коптилка из артиллерийского патрона. Математик и физик ловко вскочили на бульбу и нафуговали добрый мешок. Втроём еле втянули его на пол, вынесли за порог и вкатили на саночки. «Ну и скряга! Ему жалко голодному учителю школьной картошки. Пока мы тут приезжайте ещё». Мужчины подтолкнули примёрзшие саночки, и я, оглядываясь, бойко потащил их задами на свою квартиру.

Огромная голубая луна заливала светом всю округу, сверкали усыпанные блёсками снега, и переливалась накатанная полозьями дорога, скрипела под ногами наледь. Я держался теневой стороны, что бы случайно никто не увидел, что везу огромный мешок, и не сказал Бандарчику.

Мы почувствовали себя богачами и прожили на этой картошке почти месяц, а холода не спадали. В трубе и за окнами гудела и выла метель так, что вздымались марлевые занавески и клонился на бок огонёк коптилки. Но нужно было жить в холоде и голоде, улыбаться и шутить на уроках, прикидываться оптимистом, призывать своих десятиклассников к ударной работе, врать про небывалые успехи где то и равняться по ним, выпускать на ферме «молнии» и «боевые листки».

Я видел, как страдает Аля, но утешает и поддерживает меня. Иногда везло в воскресенье купить на рынке кусочек сала и несколько луковиц. тогда мы разговлялись картофельным супом заправленным шкварочками. Меня замучили простудные болячки на лице и на губах, была одна надежда на весну: чаще пригревало солнце, туманные оттепели протачивали сугробы, а у нас холоднее, чем на улице.

Ни с того ни сего Аля засобиралась в Старобин. «Что тебе приспичило ехать в такую бездорож в неблизкий свет?» - «Попрощаюсь с Марусей и тёткой Зосей перед отъездом к своим». Я не очень отговаривал, хорошо знал: если она решила, никакие уговоры и просьбы уже не остановят, хоть распластайся – не отступится. Да и шевельнулась мысль, что там немного отойдёт и с пустыми руками от сестрицы не вернётся. Собралась и поехала.

Три дня смотрел в окно и всё же не укараулил. В сумерках Аля ввалилась с двумя мешками через плечо, пошатнулась и, не снимая их, осунулась на лавку. Лицо серое, глаза запали, обветренные губы побелели, влажные волосы прилипли ко лбу. Я снял тяжёлые мешки, расстегнул мокрое пальто. Аля прислонилась к стене и простонала: «Ой, но-о-жень-ки…». Суконные бурочки с сыромятными передами еле стянул с распухших ног, подошвы были покрыты синими волдырями.

В Старобине ей напаковали продуктов, только собралась ехать назад, а дорогу до Слуцка так расквасило, так размесили подводы и грузовики, что по ней можно было только пройти пешком. Как её ни уговаривали подождать, не послушалась и отправилась в неблизкий путь. Сразу же стёрла ноги - вернуться не отважилась, а идти не может. Разулась и в чулках потопала по грязи, смешанной с подтаявшим снегом. Когда совсем не чувствовала ступней, обувалась снова и ковыляла сколько могла. Так и одолела тридцать пять километров до Слуцка. На станции втиснулась на платформу с пиломатериалами и доехала до Уречья.