19 лет

Я выскочил из землянки, чтобы не раплакаться навзрыд, за мною, кусая губы, вылез Павел Жук, выматерился и сказал, что больше не пойдёт трясти этих несчастных. Ему, с чистенькой анкетой и партизанским свидетельством, можно было заупрямиться, а мне? Слазил ещё в несколько землянок, везде одно и то же, как под копирку, и с незаполненным подписным листом вернулся домой. Не раздеваясь, лёг на скрипучую кровать, закинул руки за голову, и охватил меня страх, стало страшно жить и врать этим замученным работой и голодом женщинам, врать ученикам и самому себе. Жизнь раздваивалась на горькую и страшную правду и на розовую ложь. Подумал: “Пока будем день и ночь молиться одному “великому и мудрому”, добра, покоя и счастья не будет. Подхватился и ужаснулся от страшных мыслей. Боже сохрани, кто-то прочитает то, что роится в моей изболевшей голове, и - конец тебе, и не отопрёшься, думал, а это уже – преступ-ле-ние.

Иногда по дороге из школы перекидывались намёками с глубоким и остроумным Григорием Антоновичем Мазавецким. Его жена и сын жили в своём доме под Москвою, жена учительствовала, сын работал врачём, а он с “волчьим паспортом” боялся даже навестить их, что б “за нарушение паспортного режима” снова не загреметь на северный берег реки Норилки. Григорий Антонович ходил по своей десятидворке с таким же успехом, как и мы.

После занятий собрали в сельсовет на инструктаж всех сборщиков подписки на заём. Председатель сельсовета, рассудительный демобилизованный сержант, хорошо понимал положение местечковцев, но давили на него, он давил на нас: “Важнейшая политическая компания – подписка на заём, в нашем совете под угрозой срыва. Никто нам не позволит провалить государственное мероприятие ссылками на объективные причины. Непростительно бездействуют некоторые учителя, от бабских слёз распустили нюни и потакают сопротивлению разных элементов…” – “А вы конкретней”, - перебил его приезжий невеличкий человечек в голубой фуражке. “Я имею в виду вас и вас, - председатель ткнул пальцем на меня и Павла Жука, - это ж надо умудриться, два словесника не подписали ни одного человека. Растрогала их, видите ли, Хадора Минченя, жёнка немецкого помогатого. Такое отношение к важному делу иначе, чем саботаж не назовёшь…” – “Тише на поворотах, Сымон Пракопавич, - взорвался Павел Жук, - мы такие же саботажники, как Левка Минченя помощник. Он же каждую неделю нашему отряду в грелках передавал спирт для госпиталя, пересылал донесения, а его за это упекли за решётку. Никто не хочет и пальцем шевельнуть, что бы освободить человека. На его жёнке и рубашки нет”. Громко засмеялся парторг и главный пожарник Иван Койка: “Ты, видно, вместо подписки проверял бабские рубашки и что под ними, гы-гы-гы…” – “На большее у тебя мозгов не хватает. Ты же знаешь, в каждой землянке плакать хочется. Там дети, как свечки догорают. А ты-ы-ы!” – огрызнулся Павел Николаевич. “Вот сейчас мы вам покажем, как при правильной постановке работы с населением все подпишутся”, - закончил председатель.

Действительно, показали. Никуда не делись, хоть с плачем, а подписывались. И Федора Минченя сдалась. По тем же землянкам вторым кругом мы уже ходили втроём. Спереди выступал невеличкий, рыженький, как вербное яичко, приезжий начальник. На ногах,как зеркало блестели начищенные сапоги, на погонах – голубой просвет и по небольшой звёздочке, на удлинённой голове, как решето, фуражка с голубым верхом. Подумалось: “Ну ж и в компанию я затесался!” Запах от его “Беломора” и тройного одеколона напоминал мне страшные ночи моей жуткой молодости. Неужели это общий дух того страшного учреждения?

Что фамилия его Сёмин и откуда он, узнали на совещании, а что владеет такой магической силой, мы с Павлом не представляли. Стоило переступить порог, как хозяйка и дети сразу замирали. “Вы что, ходзяюшка, против советской уласти имеете? А?… Пачиму не жалаити поддержать родное правительства, разароннае Гитлером атечества?” Хозяйка молчала, скрестивши руки на впалых грудях. Сёмин вытаскивал подписнй лист, сгибался над шатким столиком и спрашивал ”Фамилия, имя, атечества, стать…тьфу, чортава прывычка. Колхозница аль рабочая? Сколько отвалишь родному государству? Не боись, оно тибе с процантам и выигрышам возвернёть. Так сколь?”

Хозяйка только хлюпала да уголком давно нестиранного платочка вытирала глаза и без слова, не переча, против фамилии и суммы ставила какую–то загогулину, всхлипывала: “Если не сдолею, забирайте этих рахитиков, няхай разам с батькой в том лагере долг адрабляюць. – “Не вякай, баба! Знаш, как это называецца? Аги-та-цыя! Паняла? Ну, пращевай”.