19 лет

Пака ждал поезда, вспомнил недавний случай. За пьянку списали из одной воинской части майора медицинской службы, выписали литер и «будь здоров». Отправился к поезду, а утром чуть тёпленький приполз назад в свою часть. Так недели две никак не могли его отправить. «Почему не уехали?» - выходил из себя командир части. «Видите ли, - пояснял медик, - вокзал поставлен неправильно: идёшь и сразу вместо кассы попадаешь в буфет, а там, сами понимаете, знакомые, слово за слово, а поезд фью-и–и-и- ить – и нет. Если б вокзал развернули, попадал бы в кассу и уже давно был бы дома».

Вокзал так и не развернули, майора доставили два автоматчика, посадили в вагон и стояли на перроне, пока поезд не скрылся за семафором. Мне это вспомнилось в холодном и тёмном «зале для пассажиров». Память прокручивала всю нашу короткую, горькую и романтичную жизнь с Алей. Она была единственным, самым дорогим и надёжным человеком в моей кручёной судьбе. Маленькая, слабенькая, искренняя и нежная с несгибаемым и непреклонным характером жена, навсегда зарегистрированная в моём сердце. Стучало в висках, не верилось, что вот-вот остановится поезд и она попадёт в мои объятия.

Часто меня охватывала тревога, страх, что могу потерять её навсегда, тогда жизнь теряла смысл, оставалась пустота, мрак и одиночество. В минуты сомнений думалось: зачем я ей, клеймённый страшным тавром, навсегда отринутый от людей, выпущенный на «волю» на коротеньком поводке без всяких прав. Понимал, что таких, как я и Мазовецкий, терпят, пока не хватает учителей, а как только появятся надёжные кадры, отправят с волчьим билетом искать ветра в поле. Иди в грузчики, если возьмут, в дворники, хотя и они «номенклатура» известного ведомства. Я знал, что Аля со мной никогда не будет счастлива и на дочушку перейдёт каинова печать с отцовской запятнаной анкеты.

Часто выходил на дырявый настил перрона, прислушивался к нудному гулу ветра, к звону и шороху по рельсам песчинок. В темноте не было ни звёздочки, ни искорки, только от фонаря с разбитым стеклом на грязном перроне качалось жёлтое пятно. Было холодно, неуютно и печально, радовало тревожное волнение, что где-то в непроглядной черноте грохочет и качается вагон с самой родной и нужной женщиной, матерью моего ребёнка - дорогою находкой тайной любви.

Наконец в мрак ворвался яркий луч и помчался вперёд. На перроне стоял военный с большим чемоданом и кого-то встречали две немолодые женщины. Уже отчётливо слыщшен стук колёс на стыках и входной стрелке, замигали слабо освещённые вагоны, паровоз дохнул влажным паром и перегаром антрацита. Вспомнились строки: «И окунаясь в масло по локоть, рычаг начинает акать и окать». Как точно и «смачно» сказано. Далековато от меня открылись единственные двери вагона. Я подбежал к нему. Проводница вытирала поручни, на площадке стояли двое военных с вещами. Как только они сошли, я подхватил на руки маленькую и лёгкую, как подросток, Алю и снёс на перрон.

Держась за руки, мы шли по тёмной широкой улице. Что бы не было неожиданностью, я рассказал про характер моей хозяйки, просил не обращать внимания на ворчание. «Ничего, может, мы с нею поладим», - успокоила Аля. В сенях прокисшей картошкой пахло свиное корыто, загремел упавший топор. Мы на цыпочках вошли в комнату. Я засветил лампу с прикрученным фитилём. За ширмой заворочалась и застонала Франуся.

Сидя на кровати, Аля рассказывала, как тяжело было добираться с пересадками в Москве и в Калуге. А больше говорила про нашу маленькую Таню. На каждое наше движение, на каждое слово хозяйка отзывалась вздохом, ойканьем, искусственным кашлем и тихим бормотанием. На второй или третий день Франуся глядела на нас, как на личных врагов. Больше так жить было невозможно.

Про моё положение знали некоторые учителя. Иван Васильевич Могилевец нашёл мне комнату в самом конце местечка, недалеко от его хаты и соседней деревни Крупеник. Хата Змитера Карпиевича была на две половины. В тёплой кухне при родителях жили три дочки и сын Миша. Он и две его сестры были моими учениками. Через сени в большой холодной кладовке мы и поселились. В ней была настылая, как холодильник, грубка, деревянная кровать, стол, две лавки, старый «венский» стул и две табуретки. В углу заростали пылью давно не тронутые кросны. Дохнёшь или заговоришь, изо рта вырывается облачко пара. За квартиру хозяин с нас дорого не брал, только сами должны были доставать дрова. А где их взять? Вся округа безлесная, поблизости и палки не найдёшь. Я насмотрел неподалёку недовершенный сруб. Как только стемнело, оглядываясь, набрал беремо щепок. Загудела наша грубка, на полу засуетился квадрат света. Лампы ни у нас, ни в продаже не было. Из небольшой бутылочки сделал каганец с льняным фитилём, и закачались на побеленных стенах наши увеличенные тени.

Мы тесно сидели на перевёрнутой табуретке и молча глядели, как колеблются, то рвутся в дымоход, то оседают языки пламени. Казалось, нам ничего больше не надо, только бы никогда больше не разлучаться. (Потом разлук наших хватило бы на три жизни.)