19 лет

Так из хаты в землянку, с землянки в хату, как за блестящей иконой, ходили мы следом за младшим лейтенантом Сёминым и споро заполняли подписные листы. Тоько одна растрёпанная женщина с припухшими глазами взвилась в последнем отчаянии: “Хозяина ни за что забрали, с него и получайте, а у меня не чем ни зад, ни перёд прикрыть”, - и она ляпнула по засаленой, как жестянка, юбке. “У нас без дела не берут. Видимо, пособничал”. – “Кому пособничал? Все четыре годочки “петаваўся” на смолокурне, чтобы с голоду не околеть. Какое ж это пособничество?” – “В партизаны небось не пошёл”. – “Если б все пошли, кто б кормил тех партизан? Вот и Павел, пусть скажет, сколько раз приходил за “скароминай.” Правду говорит, Николаевич?” – “Что было, то было”, - хмуро подтвердил мой коллега по подписке.

Вылезши с землянки, Сёмин поучал нас: “Вот как надо работать, товарищи пидагоги, а то распустили сопли. Не нажмёшь – не капнет. Ишь, как миленькие подписались”. Только в конце нашей совместной работы я разгадал “магическую” силу товарища Сёмина. Он был начальником слуцкой тюрьмы. От него зависело принять подаяние или нет, дать свиданку или отказать, принять одёжку и гроши или вернуть назад. А причина одна: ”Не положено”. Уречских в камерах Сёмина было полно: не могли же люди сложа руки сидеть четыре года, надо было как-то жить, и нанимались, кто на пивоварню, кто на смолокурню, кто на железную дорогу за марки, а главное, что бы не загнали в “фатерлянд”. А освободили, пришли наши, и сразу свои же показали на “изменников и помощников”, и зашнуровал “воронок” от землянок до Сёминовой крепости с решётками, оттуда - дорога в Сибирь, в Воркуту и славный город Магадан. Вот в чём “пропагандистская” сила Сёмина. Попробуй не подпишись у такого агитатора. А мы, дураки, канючили, упрашивали, обещали светлое будущее за те несчастные сиротские червонцы.

Ходить вместе с Сёминым очень уж мне было неуютно: голубой верх и кроваво-красный околыш, голубой просвет на погоне сразу поднимали давление – и пульс лупил сто двадцать ударов в минуту.

IV

Снега не было до самого Нового года. Земля от стужи поседела и потрескалась, ветер забивал глаза мелким песком. Было холодно, неуютно и сумрачно. Первое полугодие в моей педагогической практике – чрезмерно напряжённое: надо как-то подсмотреть, как пишутся отчёты предметника, классного руководителя, планы на следующее полугодие, выставить всем отметки, заполнить журналы и дневники, и так оценить успехи, чтобы обеспечить высокий процент в школьном отчете. Дрожал над каждой бумажкой, чтобы не выдать свою неосведомлённость. И как-то выкручивался.

Вдруг радость и тревогу принесла телеграмма: «Встречай 27-го ночью. Аля». Поезд Калуга – Барановичи приходил далеко заполночь. Чем позднее засиживался над школьными бумагами, тем злее возмущалась моя хозяйка. Я закрывал уши, прикидывался глухим, а это ещё больше злило Франусю. Ей, видимо, хотелось, чтобы я огрызался и давал повод выпустить застарелые обиды на на её бобыльскую судьбу. Она глухо ныла и ныла, как гнилой зуб.

Я долго не отваживался признаться, что ненадолго приезжает жена, и наконец вынужден был как то подготовить свою хозяйку, что б не выставила нас обоих ночью на улицу. «На сколько недолго?» - покраснела Франуся. Знала бы, что семейный, никогда б не пустила, и держать не собираюсь. Ну и сосватал же мне Рувочка!» Я успокоил, что Аля долго не задержится, оставила у родителей маленькую дочку. «Бронь божа, и крикуху ещё сюда, чего доброго, притарабанишь. А правда ли жёнка едет? Нынешним светом за одним жеребцом стадо ходит. Как проверишь?» - хитро усмехнулась хозяйка. У меня ёкнуло сердце: чего доброго , у неё хватит ума проверить паспорт, а в нём про брак никаких отметок нет. Там где нас свела судьба загсов не было. А потом решили пока себя не связывать юридически – не было гарантии что не могут меня снова схватить, а жену потянуть за «связь» и «недоносительство». Этот страх нас сдерживал до самой реабилитации. Только с документом «о пркращении дела» отважились зарегистрироваться, а свидетелями были двое наших детей.

Перед Алиным приездом как мог умасливал свою норовистую хозяйку, а Франуся только вздыхала за ширмой, но с квартиры не гнала, ведь она брала с меня больше, чем платила сама.

Я знал, какая обидчивая Аля, и первый же наскок Франуси отравит нам несколько дней.

27 декабря в чёрную, как сажа тьму, я пораньше пошёл на вокзал. На месте разбитого войною здания стояла длинная дощатая будка. Тропинка от местечка вела прямо в буфет. Там было хоть залейся спирта-сырца, на закуску «зельц» и скользкий свекольный винегрет. Сбоку перрона - окошко кассы и три длинные лавки на усыпанном шелухой от семечек полу.