Зверь в Ниене

— Нет, не поверил, но когда узнал о свидетельстве Вало, я что-то почуял. Подозрительный запашок. За ним что-то кроется. Сомнение дознавателя ничуть не менее важная вещь, чем улика, — поведал Грюббе, отпил вина, долго водил дном бокала по столешнице, вглядываясь в хрустальные стенки и отсверки свечи, а потом сказал: — Я стараюсь добросовестно выполнять служебные обязанности, в чём принёс клятву лучшим людям нашего города. Пусть год выдался кошмарным, но мы всё раскроем.

Подуло холодным ветром, пламя свечи пригнулось так, что едва не погасло.

Кто-то открыл входную дверь.

Сквозняк пропал.

Дверь закрылась.

По полу затопали, сбивая снег.

— Фредрик! — крикнул юстиц-бургомистр. — Проверь.

Писарь уже и сам торопился узнать, что за незваный гость пожаловал в ратушу и с какой целью. Он скатился по лестнице. Бургомистры прислушивались. Внизу звучали голоса. Вроде бы, два. Потом по лестнице застучали каблуки.

Поднимались двое.

— Герр Штумпф, — доложил Фредрик, отворив дверь.

Ленсман был в бесформенных зимних туфлях, кожаных гетрах, овчинном полушубке и заячьем треухе, покрытом снегом. Полушубок был подвязан кушаком. Поверх на перевязи болтался палаш.

— Давно не виделись, — вместо приветствия сказал ему юстиц-бургомистр.

В полутьме было видна белая от инея борода, усы и брови. Ленсман отдувался с мороза.

Бургомистр Ниена вежливо поздоровался, не снимая ног с крышки жаровенки. Он чувствовал, как по икрам в чулках задувает.

— Я принёс вам убийцу в мешке, — самодовольно заявил Игнац Штумпф.

У ленсмана не было мешка. Руки его вообще были пусты. Даже рукавицы — за поясом.

Бургомистры ждали.

— Если вы мне нальёте, я назову имя.

Ленсман кинул на скамью шапку и принялся расстёгивать полушубок.

— Ах, вымогатель, — с облегчением улыбнулся бургомистр Пипер.

— Фредрик, неси бокал! — гаркнул Карл-Фридер Грюббе.

ЗВЕРЬ ВНУТРИ

В тёплой избе теперь жили все — и Фадей, и солдат из крепости. Братец спал на печи, а постоялец — на ларе. В свётелке за закрытой дверью было прохладней, но наваливали две перины, в ноги клали оловянную жаровенку с угольками, да тем и спасались. Когда под боком тёплая Аннелиса — сон как в летнюю пору.

В то утро Малисон пробудился поздновато. Затемно — теперь всегда было темно, — но чувствовался час сильно утренний. Слышно было, как Фадей вывалил перед печью дрова. Коротко перекидывался словами с солдатом. Пожив среди чухны, Фадей начинал мало-помалу тянуть по-чухонски. Солдат из Ниеншанца и Аннелиса охотно учили его новым словам.

Малисон лежал с открытыми глазами. Глядел в тускло пестреющее при свете лампадки окошко, затянутое снаружи изморозью и бликующее как зеркало. Раздумывал, почему заспался и что удерживает его в постели.

Необычное было утро. И купец пробудился поздно, и солдат не торопился в крепость.

Когда на улице развиднелось, заскрипел снег под полозьями. По двору прошаркали шаги, в дверь для приличия стукнули, потом кто-то зашёл в сени. Солдат подхватился, как ждал.

Малисон быстро выбрался из-под перин и вышел.

Дверь в сени была открыта. В проёме был виден синий кафтан, перекрещенный жёлтыми мушкетёрскими ремнями.

— Пошли, — сказал по-шведски посланец.

— Он на месте, — ответил так же по-шведски солдат и быстро оделся.

У них всё было уговорено.

Малисон слышал, как солдат спозаранку бродит по дому, выходит во двор. «Следил!» — понял купец и тоже стал одеваться.

— Мне пойти? — спросил Фадей.

— Как хочешь, но держись за мной и помалкивай.

Аннелиса ничего не сказала и даже не удивилась. Она любила ходить по соседям. Пряталась в сенях, наружу нос не показывала, слушала в узкую щель приоткрытой двери. Однако делилась открытиями скупо, приберегая для лучшей поры, когда их возможно будет выдать с наилучшей для себя пользой. Если её не спросить, то она и не скажет.

«Они все что-то знают?» — купец вышел во двор, подвязывая кушаком овчинный тулуп.

Выборгская улица оказалась полна народу. Соседи выбрались поглазеть, а напротив ворот Саволайнена ждали сани и синела военная форма.

Рывком распахнулась дверь на крыльцо. Солдаты выдернули упирающегося Тойво. Двое волокли за руки, третий вцепился в плечи, придавливая Глумного, а тот бился с таким отчаянием, что три дюжих шведа едва удерживали. Они чуть не навернулись со ступенек. Тойво вдруг обмяк, притих и как будто сдулся, стал меньше, но тут же выдернул руку, развернулся и забился с дьявольским остервенением. Истошно заголосил и плюнул в лицо солдату.

Мушкетёры сбили Тойво с ног, повалились на него, стали заламывать руки. Они барахтались в снегу, а из сеней выглядывала мать и детишки.

Тойво принялся кричать, что его незаслуженно мучают, но к этим жалобам вся улица была привыкшая. И тогда он заорал особенно громко и зло, словно хотел кого-то запачкать, но ему не дали.

«Поделом», — подумал Малисон.

— За что его? — Фадей оробел по бродяжьей своей привычке — битому псу только плеть покажи, и весь двор в навозе.