Зверь в Ниене

Бордингауз «Бухта радости» опустел и закрылся до новой воды. Пара возчиков, Петрович да Кузьмич, ставили лошадок в конюшне «Медного эре» и ждали найма от бюргеров, а прочие отошли возить лес. В морозы дерево просыхает от соков, и валить его — самая пора.

Малисон всё дольше сидел в лавке, всё чаще оставляя Аннелису дома и забирая брата с собой, чтобы люди к нему привыкли.

По случаю запустения города, торговля шла вяло. С наступлением темноты многие лавки закрывались, кроме продуктовых. Однако Малисон был верен себе и высиживал допоздна. Из холодной избы притащили закрытую жаровню и подсыпали берёзовых углей, чтобы потихоньку тлели и нагревали стенки. В лавке делалось тепло, потягивало дымком, а жирник давал столько света, чтобы можно было видеть монеты на прилавке.

Говорили со всеми и обо всём. Уходя, люди покупали табак и мелочёвку, чтобы не прослыть пустыми посетителями. Малисон расхваливал новые верёвки, их и брали — кто десять альнов, кто пятнадцать.

Оставляя Фадея на торговле, Малисон захаживал в «Медный эре» поболтать языком с теми, кто не добирался до него.

Так он и встретил скучающего за столом Уве. Писаря давно не было видно, а тут сидит какой-то понурый. Все руки в чернилах. Чернила были даже в ушах — успел поковырять грязным пальцем.

Малисон взял горячего тёмного пива, сел напротив, кликнул подать снапса ему и писарю. Тот вяло поздоровался и вздохнул.

— Как жизнь, Уве? — с искренним сочувствием поинтересовался купец и пододвинул ему принесённую чарку.

Был он какой-то сам не свой. На щеках густая щетина. Космы торчали клочьями. Присмотревшись. Малисон с некоторым смущением признал, что Уве сегодня не брал в руки гребешка. И хотя он и прежде не отличался ухоженностью, нынешний вид его свидетельствовал о полном небрежении собой.

— Жизнь катится, герр Малисон, — пролепетал Уве.

Они подняли чарки.

— Скёоль!

— Скёль!

Уве выдохнул. Посидел и снова протяжно вздохнул.

— Как там в ратуше? — спросил купец, чтобы развеять его тоску.

— Неуютно. Все почему-то невзлюбили меня. Что я им сделал? — плаксиво заговорил Уве, хмель начал забирать его. — Расспрашивают, не доверяют. Герр Кольхузен, у которого я имею милость проживать, намекал, что наш Клаус подходил к нему с вопросами странными. Где я ночевал, когда убили йомфру Уту, да как вёл себя потом…

— А что говорит Хайнц?

— Не знаю. Боюсь у него спрашивать. Герр бургомистр Пипер вообще в мою сторону не смотрит, а герр юстиц-бургомистр глядит так, что я чувствую себя преступником.

— Может быть, зима, темнота? Они, немцы, к такому непривычные, — пустился утешать Малисон. — Я знаю, на таких тьма действует. Вот у нас в Архангельске ночь ещё длиннее, а летом солнце вовсе не закатывается. Дойдёт до окоёма и снова лезет в небо. Люди приезжие, особливо, англичане наш порядок не сдюживают. Многие в тоску впадают, мучаются дурными снами, и иные зимой бегут голыми на мороз. Морочит их тьма-то. Вот и у тебя в присутствии люди от темноты заморочились. Ты не бери в голову. Ночь скоро на убыль пойдёт — и тебя попустит, и начальство твоё станет к тебе ласковей.

— Ах, герр Малисон, — Уве был сокрушён. — Я вроде бы догадываюсь, что они заподозрили меня в убийстве вашей семьи…

Уве выложил ему как на духу о мутных пересудах, закрутившихся вокруг него, а Малисон слушал и смекал, могло ли это быть правдой. Мог ли писарь оказаться одержимым Дьяволом и творить зверства, не сохраняя никаких воспоминаний? Но должны ведь были остаться следы — руки в крови, грязь на одежде? Усталость после наполненной кровопролитным трудом ночи?

Или Уве оговорили?

Он отложил домыслы в голове на дальнюю полку, но не забыл о них.

— Вы вините меня, герр Малисон?

— Что ты, Уве, милостив Бог, — тихо воскликнул он и перекрестился.

Писарь жалко улыбнулся и стал собираться в ратушу.

— Тьма пройдёт, — заверил его на прощанье купец. — Жизнь наладится. Ей-богу, наладится. Скоро.

— Недолго осталось, — неожиданно твёрдо согласился Уве.

И вышел, только снег заскрипел по улице.

— Как торговля? — спросил Малисон, возвратившись в лавку.

— Идёт, — бодро поведал брат. — Ван Тиссен купил дюжину свечей. Гомбрихова жена взяла три мотка ниток, разных, и к рукавицам приценивалась, но оставила на потом. Ещё забегал дьяк немецкий, не знаю, как звать, пальцы сильно чернильные.

— А-а, Уве… — у Малисона на душе полегчало. Раз делами занялся, значит, помогла беседа. Утешил человека в горе его — всяк приятно.

— Не знаю. Он по-нашенски малость лопочет, но понимаешь его с пятого на десятое. Да и торопился куда-то.

— Что взял?

— Вервия три аршина, — доложил Фадей. — Пять альнов по-ихнему. Ходкий товар в Ниене — русское вервие!

Купец поворотился к двери, но на тёмной рыночной площади было пусто.

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ УВЕ

— Герр Грюббе, зачем вы истребляете мою канцелярию?