Зов ястреба

– Да, пресветлая. – Она оставалась совершенно спокойной, и это тоже нравилось Омилии. Конечно, вряд ли Ведела готова на любые услуги по доброте душевной или из глубокой личной симпатии – но Омилии нравилось, что она, по крайней мере, не выражает корыстолюбия в открытую.

– Надеюсь, однажды хороший муж не заберёт тебя у меня, – Омилия улыбнулась – достаточно дружелюбно, но не и не так широко, чтобы служанка подумала, что они говорят на равных. – Ты знаешь, я ценю тех, кто мне верен.

Ведела поклонилась:

– Спасибо, госпожа. Я рада вам помочь. – На этот раз она улыбнулась, и на миг Омилия подумала: а может, и вправду, дело для неё не только в деньгах. Но если не в деньгах – то в чём?

Ведела выглядела так, как будто очень хочет сказать что-то, но колеблется, и Омилия ободряюще кивнула ей:

– Ты что-то хочешь сказать? Говори.

– Я только хотела сказать про Эрика Строма, пресветлая, – выпалила Ведела, и судя по отчаянному выражению её глаз, решиться сказать то, что она собиралась сказать, было для неё нелегко. – Я не думаю, что…

– Оставь нас.

Непростительная беспечность. Омилии так интересно было услышать, что скажет служанка, и она была так взбудоражена и расстроена уходом Строма, что не заметила вовремя: они не одни.

У входа в беседку стояла никто иная, как её мать.

Корадела II Химмельн, пресветлая владетельница Кьертании, владычица тепла и госпожа огня, хранительница Души континента. Последний титул был пожалован ей первослужителем главных храмов Мира и Души.

Тогда в храме Души – потому что, как ни крути, провести церемонию в двух местах одновременно было невозможно, и в храме Мира посвящали отца Омилии – было не протолкнуться, столько жителей города пришли взглянуть на её мать, благославляемую первослужителем. Очередное трогательное воссоединение Химмельнов с религией – бабушка Омилии, которую она ни разу в жизни не видела, не переступила бы даже храмовый порог.

Мать и вправду выглядела святой – так что перешёптывания людей, повторяющих «светлая», «она свет», «святая», казались не такими уж глупыми.

Копна золотых волос, пышных, перевитых лентами, спадала почти до пят, – для такого случая мать распустила их. Она вступила под своды храма босиком, в простом белом наряде, отказавшись от синих цветов дома Химмельнов, и мехов на ней в этот раз не было, и украшений почти никаких – кроме фамильного ожерелья из кости элемеров, серебра и сапфиров. По сравнению с обычной пышностью это выглядело почти скромно, и люди из небогатых районов города, обступившие храм плотной толпой, кричали от восторга, завидев владетельницу, идущую к дверям священного места пешком, отрешённо глядя в небо и слабо улыбаясь в ответ на приветствия.

Когда, повернувшись к людям, Корадела бросила в толпу зелёную ветвь и белое перо – символы Мира и Души – кто-то забился в экстазе, а двое в толпе сцепились за перо, и растащили их с трудом.

К перу заблаговременно прикрепили бусину-утяжелитель – иначе бросить его так эффектно не получилось бы.

Лицо матери было припудрено костной мукой, поставляемой ко двору препараторами, и сияло такой красотой и юностью, что мало кто мог бы поверить, что перед ним – взрослая женщина и мать, а не девушка.

Отец был не таким мастером эффектных появлений, и толпа у главного храма Мира собралась поскромнее, а восторги звучали посдержанней.

– Матушка.

– Омилия. Я сказал: все прочь.

Её собственная служанка и Ведела, обе, опустив глаза, шмыгнули в сторону живой изгороди – туда, где под сенью листьев был спрятан вход в эту часть парка, о котором не знали чужие.

– Позволишь мне присесть? – спросила мать вкрадчиво, и Омилия потеснилась, давая ей место на подушках, где ещё недавно сидел Стром.

– Зачем ты спрашиваешь, мама? Всё здесь принадлежит тебе.

– Пока нет, – заметила владетельница, вытягивая ноги под пышными синими юбками и берясь за ручку чайника. – Но ничего, моя милая дочь. У нас с тобой всё впереди.

Как всегда, по старой традиции, мать присваивала её каждым словом.

«Мы с тобой, дорогая дочь. Двое. Против твоего дурня-отца – и всего мира в придачу, если потребуется».

– Бери печенье, мама. Оно с апельсинами. Моё любимое.

– Вот как? Заманчиво, – но она и не взглянула на печенье. На памяти Омилии мать никогда не ела ни хлеба, ни сладкого. Берегла фигуру и красоту кожи – и Омилия не удивилась бы, если бы узнала, что таким образом мать и волю тренирует заодно.

Вместо этого мать принялась цедить обжигающе горячий травяной чай крохотными глотками. На подносе стоял кувшин с водой, но владетельница никогда не разбавляла чай. Может, это поглощение горячего было ещё одним способом проявить волю – почему бы и нет.

– Что привело тебя ко мне в такой час? – спросила Омилия.

«И когда ты собираешься меня покинуть».

– О, дорогая дочь, – владетельница по-кошачьи потянулась, отставив чашку, – разве я не могу прийти к тебе просто так, чтобы насладиться теплом, которое может подарить только твоя любовь?

«Напрасно стараешься».

– …Сама знаешь, как нелегко мне приходится в последнее время. Каменные как никогда активны…