Жизнь побеждает

Больше он ничего не сказал — думал о своем.

Прежде чем нести записку городским властям, Ипполит Александрович прочел ее своему доброжелателю — старому астраханскому врачу Горбунову. Тот слушал молча, часто поднимался со стула и прохаживался по комнате. Потом, надев пенсне, долго рассматривал карту и вдруг, стоя спиной к Деминскому, с непонятным раздражением сказал:

— Однако не берусь судить. Это из горних областей наук, кои модны сейчас, а я — земной, в стародавних земных идеях воспитан, ближе к маленькому, простому человеку. Воспитан в идее, что ежели врач, врачеватель — от этого же слова титул наш происходит — никого не убил, не залечил по небрежности, или незнанию, или лени, а к тому же пятерым человекам, десятерым или — о чем мечтать можно — сотне, тысяче людей помог избавиться от досрочного путешествия через реку мертвых Стикс, то прожил он недаром и достоин если не памятника, то памяти народной. А тут — эксперименты, гипотезы, полет в области, к судьбе маленького, простого человека и к врачеванию отношения не имеющие. G куриной своей точки зрения судить не берусь. Увольте! — Снимая с носа пенсне, зло добавил: — Да и, простите уж за резкость, в полет собирается человек, свое гнездо не свивший, семью не обеспечивший, птенцов не выведший на путь жизни...

Несколько секунд Деминский сидел, не поднимая головы, перелистывая страницы записки, потом, запинаясь, с видимым трудом проговорил:

— Что вы, Николай Алексеевич, почему вы так? Ведь и не моя это вовсе идея. И разве все дело в том, чтобы помогать человеку, когда смерть уже навалилась на него и душит? А что, если встретить ее в поле, не допустить ее к этому самому маленькому человеку, для которото вы столько сделали в жизни? Что, если попытаться уничтожить хотя бы неко^ то-рые болезни в городе? И почему только' в городе? В стране, на Земле вообще! Ведь возможно это, ведь мечтает и работает над этим Заболотный? Что же касается семьи...

Не давая ему договорить, Горбунов подошел быстрыми шагами и, крепко обняв, приподнял от земли маленькую фигурку Деминского, задыхаясь от этого непривычного усилия, торопливо и совершенно неожиданно сказал:

— Вы уж не принимайте близко к сердцу и забудьте. Это я все с куриного своего насеста. Крылья у вас соколиные, это я очень чувствую, и знаю, и всегда знал. Но только долетите ли? Долететь вам — и не упасть, не разбиться...

Не прощаясь, Горбунов торопливо вышел.

Лететь действительно было трудно.

Записка совершала свой медлительный путь от одного губернского чиновника к другому.

Наконец, через четыре месяца, Ипполит Александрович добился приемка. У чиновника, которому поручили рассмотрение его дела, были красные от склеротических жилок глаза и дряблые щеки. Обтрепанные рукава форменного мундира, позеленевшего от времени, свидетельствовали о бедности и служебных неудачах.

Деминский говорил, все больше увлекаясь, выходя из рамок темы, о том, что фильтры для очистки воды и система санитарного надзора — это только начало, а дальше необходимо произвести широкое эпидемиологическое изучение всего района Астрахани.

— Да об этом и говорится в записке. Вы, разумеется, обратили внимание! На очереди изучение чумы. Разве не сжимается у вас, как и у каждого астраханского жителя, сердце тревогой, когда вы читаете известия о маленьких чумных вспышках, то и дело появляющихся в степи!

Чиновник слушал, полузакрыв красные, воспаленные глаза. Деминский продолжал:

— Сейчас нет возможности сделать такое заключение о холере, но чума эндемична этим районам, свойственна им, живет здесь. Быть может, только громадные пространства не позволяют отдельным искрам слиться в единое целое, но ведь завтра население степи может резко возрасти! Не правда ли? Открытие полезных ископаемых — а к этому признаки есть, — освоение для земледелия поймы Волги и песчаных степей — все это может вызвать приток колонистов, если не сейчас, так через десять-двадцать лет. Имеем ли мы право с чистым сердцем распахнуть двери перед ними? А что, если болезнь вырвется из' здешнего степного заточения, пробьет пустое пространство, как вольтова дуга воздух? В том-то и заключается главная, всенародная опасность эндемических очагов, о которой предупреждает нас Даниил Кириллович Заболотный.

Деминский замолчал, почувствовав неожиданно усталость. Было ощущение, что слова, как камни, брошенные в бездонный колодец, летят, летят, человек прислушивается до звона в ушах и не может уловить даже всплеска — знака того, что камень достиг дна.

Черные злые губернские мухи, вспоенные горькими чернилами безнадежных просьб и неправедных решений, монотонно жужжа, бились о стекла. Даже мухам тут было тяжело и душно. Пыль черной каймой оттеняла, все изгибы низкого лепного потолка.

Чиновник молчал, терпеливо ожидая, не хочет ли проситель добавить еще что-то. Убедившись в бесполезности ожидания, сухим, деревянным голосом, с примерной четкостью произнес:

— Нецелесообразно!

И протянул записку, на углу которой было изображено то же самое загадочное слово.

Прождав минуту и понизив голос почти до шопота, чиновник добавил: