Женитьба Кевонгов

Потом его видели на западном побережье.

С последним весенним настом Тынграй перевалил через горы, и вновь появился на восточном побережье.

Некоторое время он не уходил от таежного стойбища. Люди видели его следы на могиле сына хромоногого. Через несколько дней он снова ушел по побережью на север.

Шаман сказал, что Тынграй будет ходить вокруг Ых-мифа, заходить во все селения, куда его забирали. Будет ходить, нигде не останавливаясь. Ходить до тех пор, пока его держат ноги…

РАССКАЗЫ

ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

Давно это было. Но тот день я навсегда запомнил. Мне тогда исполнилось восемь лет. И помню этот день не потому, что его отмечали как-то по-особому. Во времена моего детства нивхи еще не знали такого праздника. И другие праздники проходили незаметно, без прежней яркости и радости. Это было время, когда в нашем селении не стало мужчин — остались одни немощные старики и женщины. Уже давно никто не волновал сердца стариков сильным взмахом весла, уже давно не вспарывал вечернюю гладь залива мощный ход многовесельной долбленки. Даже чайки и те покинули притихший залив.

Было голодно. Помню дни, когда одну наважью юколу мы делили пополам с моим аки — старшим братом.

Отца помню плохо. Но помню, как моя скрученная ревматизмом мать, забыв свои недуги, опираясь на палку, радостно выходила на студеный берег залива и садилась свежевать огромные туши лахтаков. Длинные, изогнутые ножи ловко ходили в слабых руках. Мне было радостно, потому что мать брала меня помогать. Она прорезала брюхо морскому зверю, я поддерживал края шкуры с толстым, в ладонь, салом. Поддерживать сырую шкуру — трудное дело: руки быстро уставали, и шкура выскальзывала из рук, звучно шлепалась в песок. Мать бранила меня, но я не обижался.

Когда мать срезала сало с шеи, груди и брюшины лахтака, к нам подходил аки. Он переступал через могучую шею морского великана, вонзал в основание шеи острый нож, выкованный из японского напильника дедушкой Мамзиным, налегал всей силой на костяную рукоять, и грудь с хрустом распарывалась, обнажая перерезанные белые ребра. А перерезать их мог только сильный мужчина, и мой аки прекрасно справлялся с этим делом.

Аки разрубал лахтака на много кусков, прорезал в каждом дырочки, чтобы можно было продеть в них пальцы, и я носил мясо в нё — амбар, очень похожий на избушку на курьих ножках из русских сказок. Сало, нарезанное большими кусками, носил сам аки.

Затем все мужчины садились за пырш — низкий столик, скрестив по-восточному подогнутые ноги. Мать подавала нам еще теплую кровавую печенку. Каждый своим ножом разрезал ее на мелкие кусочки и, обмакнув в раствор соли, не спеша ел. Я глотал шумно, подчеркивая этим, что добыча охотников очень вкусна и я, которого они кормят, доволен ею. Мать и сестра садились за другой пырш, погружали пальцы в расколотый череп лахтака и выбирали нежный мозг. К великой радости моей сестры, голова у лахтака большая, с полведра.

Аки ездил на весеннюю охоту с отцом в лодке-долбленке. Как и все взрослые нивхи, он мастерски правил шаткой, круглой, как бревно, лодкой. Сколько я помню, он ни разу не перевернулся в ней. Это — искусство, доступное только настоящим охотникам-зверобоям.

Охотники привозили много нерп. Никто не спрашивал, кто из них добыл больше, потому что у нас не принято спрашивать, кому люди обязаны пищей, если в охоте принимало участие двое или больше мужчин. Это и не важно, важно, что люди сыты.

Когда снег растаял, а льды угнало течением и ветрами в море, и я стал бегать босиком по буграм за бурундуками, исчез отец. Исчезли отцы многих моих сверстников. Позже я узнал: они ушли на войну.

Раньше мы любили играть в игру «олени и охотники», которая требовала от «оленей» умело скрываться в кустах, а от «охотников» — угадывать, где спрятались «олени», и подходить сторожко, чтоб ни одна ветка не хрустнула под ногами. Теперь же мы, разбившись на две команды, играли в «войну».

Мой аки и русский мальчик Славка были командирами. У Славки глаза прозрачные, будто из стекла. И мне очень хотелось потрогать их — вдруг они на самом деле стеклянные.

Одна команда пряталась в кустах, а другая наступала. Когда мимо куста, где я замаскировался, проходил «противник», я поднимал крученый сук, похожий на обгорелую трубку дедушки Мамзина, и тихо стрелял:

— Кх!

Если «противник» не слышал моего выстрела, стрелял громче и несколько раз:

— Кх! Кх!

Часто мы всей «армией» ходили в атаку. Тогда Славка, став в позу взаправдашнего полководца, каких показывают в кино, громко кричал: «За мной! Ура-а-а!» И его «армия» поднималась навстречу нам. Я громко стрелял из моего сучка. Сучок у меня волшебный: он мог быть и пистолетом, и автоматом — в зависимости от того, что мне хотелось иметь в данное время.