О таком печальном будущем пророчит настоящее. Ибо теперешние властители наши показали себя сильными только в разрушении, но не в творчестве. Они искусно ломают, но ничего не строят. Талантливые разрушители, бездарные учредители, сеятели пустоты, они ополчились на прошлое, но не готовят будущего. В истории образуют они провал, кладбище, унылую безнадежность…
А правда эта свидетельствует о том, что носители высших духовных ценностей у нас, в России, выходили именно из тех дворянских гнезд, которые теперь бессмысленно губит опьяневшая и со всякого толку сбитая масса (да не сбита она, а действует по лозунгу «Грабь награбленное» — прямому дозволению и поощрению государства, власть в котором захватили Ленин и его коммунистическая партия. — Ю. В.).
…Позволительно будет сказать, что дворянские гнезда разоряет теперь именно хам, нравственный хам… с дворянским ли околышем на фуражке, в либеральной ли шляпе, в картузе ли рабочего: все равно — хам (под дворянской фуражкой подразумевается Ленин — ведь он дворянин, а с ним и многие из его единомышленников, тоже бывших дворян; в шляпе любили хаживать Каменев, Чичерин, Красин… — Ю. В.).
А то, что его исполнительницей выступает деревня, то, что она, темная и грубая, человеческим ураганом обрушивается на плоды хозяйства, на живой и мертвый инвентарь (грабили, убивали скот, ломали машины, постройки. — Ю. В.), то, что она творит злодейства и ужасы, описание которых удручает, — это не должно нас удивлять…
А пока… пока в русской темноте — зарева пылающих усадеб, оскверненная культура, разоренные дворянские гнезда, — и грустно поникает головою седая тень Тургенева…»
Славно, что умер Иван Сергеевич за полвека до этих «стихий». Наплевали бы в бороду, а то и выдрали бы. За пазуху напихали бы книг, а там…
Лучше не представлять. История оставила столько картинок! Нет, это разгулялась не слепая стихия. Ленину нужна была разрушенная, терроризированная страна. Тогда он мог делать с ней что угодно. Народная стихия работала по плану. А на «потом» у него свои планы. Коллективный труд преобразит Россию. А памятники, библиотеки, парки… Господи, да чушь какая!..
Трудно мирянам. Счастье, ежели у кого над головой крыша, а под полом — квашеная капустка, мешочка четыре картохи и сало под сольцой, а уж коли и мучишка там аль пшано! Да в таком разе соколом глядит мужик, а бабонька сбоку у него, под плечом, теплом и довольством лучится. Тут ей и уют, и поцалуи, и еще кое-што, отчего Матрена аль Ксюша шибко заходится стоном и всяческими причитаниями. Сытый мужик (у которого нет беспокойства за пропитание и дом, а равно и за жизнь) ужо как цацки-то намнет, как в заборе чувств натолкает. Кофту, знамо, расстегнет и вывалит цацки. Мать моя родная! Да рядышком не умещаются — как ей, сердешной, и таскать такие!
И лапищами по раздельности каждую во всем размере обожмет, исцалует, а то и другое удумает — тут от охоты и яра чего не спробуешь. А там и што поближе: лавка ли, печка ли, кровать… Заголит Матрену — и ошалеет. Сколь видел свою бабу, а до чего ж дородна, красна, а гладкая! Аж выматерится с хрипотцой — тут такой забор чувств, окромя матерных слов и не найдешь нужных. Все места огладит, исцалует, бородой нащекотит, наколет и натрет, окаянный! Да шибче норовит, шибче! Лавка-то скачет, Господи! Ну душу вынимает! Ох, родимый! Да куды ж еще?! Ой, родный, ой, родный!..
Баба после и до ночи дурная, не туды чугунок сунет, не туды корм скотине задаст, все путает… Ну нет соображения! Да опосля такого спать положено, и никак не меньше часа. Обкричится жена под своим. Обкусает себе губы. Упреет с радости да истомы — тут и забудется. Утихнет, поскольку без памяти. Да так и лежит без срама, ни одной одежки. Ноги толстые, а белые! Куды там снегу! Цацки на стороны свалятся. Соски один вишневей другого — и торчат, поскольку приняла от своего яр да бешеную забаву. Аж в коленях дрожь да слабость. Ох, укатал! Ни дыха, ни шепотка там аль шевеления — как есть без чувств.
А ну, выдюжи! Этакое в себя примешь, да как начнет катать тебя: не продыхнуть. Одна мольба и стеснение в груди. И сладко-медово, и тяжко. И шибче молотит, шибче! Лавку-то побереги, Кондрат! Новую-то делать надо… Ой, родной, ой, кровинушка! Давай туды, на печь, ох, ноженьки не держут. Да не колготись, сейчас, сейчас… Куды ж ты так поддаешь?!..
Да что ей, сердешной, беспамятство? Не успела глаз прикрыть, а уже опять… Ей бы спать, спать… — ровно мамка в люльке баюкает: быстрый, сладкий сон.
Ну вся сила уходит, коли мужик в силе и склонность имеет до жеребячьих забав. Ох, нет моченьки в руках, не стоят ноженьки, а в головушке искры и смещение: глаза как бы вкось глядят. Господи, мрет сердце, а отпущать жаль. Да такая истома — разве ж отпустишь? Да миленький ты мой, да золотенький, да солнышко ты мое, да мой ты, мой, мой!..
И летит бабонька в пропасть. И такая любовь к мужику! Можно даже подумать, что душа у бабы в энтом самом месте…