Тотальная подчиненность всех режиму партии и ее секретарей, унизительная зависимость каждого от власти вообще, неизбежность просительства по любому поводу превращали жизнь под РКП(б) в мучение. Новый строй пахнул диктаторством самого свирепого пошиба. За всем стояло принуждение. Все были обречены на «бритье головы», то есть насильственное подчинение своих мыслей, взглядов и даже желаний диктату партийных доктринеров.
Ленинизм, несмотря на свои интернационалистские формулы, не признавал вне себя ничего достойного и вообще человеческого. Все вне доктрин Ленина — ущербное, неполноценное, годное лишь на свалку. Василий Георгиевич с болью наблюдал, как разграбляются церковные и музейные ценности, как исчезают памятники культуры, выгорают на корню старинные поместья и гибнут люди…
Исступленная ограниченность ленинцев выводила Василия Георгиевича из равновесия. Он отмечает нарастающую истеричность большевиков, их культовое поклонение своим вождям. Он упоминает в дневнике (а надо учитывать, что дневник готовился к печати при советской власти и цензуру проходил при этой власти) о портретах на митингах, которые облепляют трибуны, стены домов, торчат над толпой и «каждый из которых крупнее самой крупной иконы». Его отвращает партийный фанатизм, разжигаемый большевиками. Быть подневольным партийной машины, кланяться новым хоругвям и ликам вождей, поносить себя, свое прошлое и прошлое России Василий Георгиевич не то что не может — ему даже представить такое невозможно.
Болдыреву не дано было видеть, каких размеров достигнет в буквальном и переносном смысле эта иконизация и вообще обращение в святых.
Уже с середины 60-х годов, через какие-то сорок лет с хвостиком, в Москве, под боком станции метро «Сокол», станут по всем партийно-советским праздникам наглухо завешивать с крыши целых двенадцать этажей 28-этажного здания «Гидропроекта» ликом Ленина — незабвенного вождя Октябрьской революции! Эдакая лысая чудовище-башка над городом. И будет буравить она прищуром мудрых глаз даже ночную мглу (не станут на это жалеть прожекторов): все ли на Руси приняли крещение на «женевский» лад и вообще живут по его заветам или есть там…
Это уже не портрет основоположника, двенадцатиэтажная полотняно-электрическая голова, это — идолопоклонство, ничем не отличимое от фанатичного верования древних в различные божественные стихии.
Кажется, если бы существовали здания до самых высоких облаков, то и на них в сорок, а то и сто этажей вывешивали бы лики нового владыки душ. Годами вырабатывали бы и ткали для этого особо прочное полотно, составами изводили бы краску, малевали бы целыми рабочими коллективами по обозначенным участкам. Даешь народную любовь!
Более двадцати лет появлялась напротив моего дома эта голова-чудовище[143]. Позор вседневный и всенощный, как если бы пороли при белом свете весь народ без разбору — ну каждого в обязательном порядке.
Книга Юлия Исаевича Айхенвальда «Наша революция. Ее вожди и ведомые» (М., «Революция и культура», 1918) имеет двойную цену. Она не только интересна по мысли, но свидетельствует о важнейших явлениях революции, ее самых заповедных глубинах; это первая половина 1918-го. Она даже набрана еще старым ятем. Листы ее передо мной желты и ломки. Уже нет бумаги, на ее изготовление идут заменители. Но сама книга набрана еще не по-нашему, не по-советски: между строками много «воздуха», поля страниц обширны. Это не расточительство — это уважение к мысли.
Большевики захватили власть. Лениным брошен лозунг «Грабь награбленное!». Объявлена война всем так называемым паразитным эксплуататорским классам. Стихия разрушения поражает страну.
«Мне пишет из провинции одна знакомая дама, как жгли и громили ее усадьбу, ее дом — колыбель и могилу ряда поколений. Милые старые стены дома-ветерана не хотели гореть; тогда их обложили соломой, облили керосином (Господи, это же выше разумения, выше варварства — уничтожали ценность, уничтожали свое! — Ю. В.) — и пять дней горела усадьба, сопротивляясь смерти, пять дней лизали ее огненные языки костра, сложенного усердными руками. Так долго агония длилась потому, что все постройки были из дуба, «патриарха лесов», и он от времени обратился в кость — не соглашался умереть. Не соглашалась уйти из старого дома и сроднившаяся с ним, с его душою владелица… старая женщина 86 лет от роду… ее выгнали — после долгих издевательств, с бранью и насмешками…
Больно, разумеется, узнавать, что сжигают мельницы и хлеб, выливают на землю реки молока, которое производительнее было бы отдать детям, уничтожают картинные галереи, драгоценные остатки старины, целые библиотеки, с любовью собиравшиеся поколениями, вырубают леса и парки, старинные липовые аллеи… разоряют и грабят, в пустыню превращают возделанные пространства земли…
Ведь то, что теперь делается у нас, не послужит во благо никому… все будут последними, все будут бедными, и воцарится мертвое равенство нищеты, демократическая республика всеобщего оскудения…