Жена штурмовика

Справедливости ради надо отметить, что позже, когда мы начали понемногу общаться, я выяснил, что Ваня действительно знает кое-кого из оперов УЭБиПК и некоторые основания полагать, что он еще и по экономике что-то мутил, имеются. Определенные познания в ряде серых секторов народного хозяйства у него тоже имелись.

«Понемногу общаться» сказал я потому, что Ваня в общем и целом произвел на меня впечатление геморройного человека, несущего и создающего проблемы. Такие люди, может быть, и не хотят никому зла, но причиняют его в силу своего неискоренимого проблематического магнетизма.

А, кроме того, творческий человек, интеллигенция, бомонд и либеральная тусовка несут в тюремном мире некоторые опасности в плане того, что в отношении респондента может неожиданно выплыть что-то чересчур либеральное и творческое, вот прямо чересчур.

Тут лучше перестраховаться.

Ваня бедствовал. Ни родные, ни близкие, ни тусовка не спешили ему помогать.

Он вел образ жизни разорившегося шляхтича. В его манерах, речи, поведении читались прежние повадки и привычки, но он часами простаивал, как на посту, в «локалке», чтобы этак ненавязчиво, пренебрежительно стрельнуть у кого-то окурок. Своих сигарет у него не было.

Но окурки он стрелял с аристократической элегантностью. Он делал это так, что это воспринималось как некоторое одолжение, что ли… Если бы мы говорили по-французски, то всенепременнейше Ваня стрелял бы их на чистом французском.

Но по-французски здесь никто не говорил — ни одного негра или араба на территории ИК-53 не было.

Как-то раз в январе он стоял на крыльце швейного цеха и смотрел на низкое свинцовое небо, нависшее над нашей обителью скорби и печали.

«Вот скажите мне, — пафосно и патетически произнес он, — разве можно быть счастливым под таким небом?»

Он обращался как бы ко всем присутствующим, но по факту адресовал эту фразу мне, ибо очень хотел курить. И, что очень важно, хотел курить целую сигарету, дабы на пару минут ощутить себя комфортно. Всем когда-то надоедает докуривать бычки, это понятно.

Я протянул ему сигарету и заметил, что, по воспоминаниям одного из сидельцев эпохи тов. Джугашвили, весеннее небо над Колымой бывает точь-в-точь такое же, как в Неаполе. И нигде больше на всей Земле нет больше такого неба — только над Колымой и над Неаполем.

«Не знаю… — ответил Ваня, деловито прикуривая «Донской табак», — не был в Неаполе… Не доехал. В Палермо был, в Милане, в Венеции… До Неаполя не добрался».

Он действительно много где был. Много кого знал. Много чего пережил в плане взлетов и падений.

Однако теперь все было в прошлом.

Его качели были гораздо глобальнее моих, а их амплитуда несравненно шире.

Однако и разбитое корыто Вани Соломина оказалось разбитым напрочь. Я не потерял поддержку с воли. За моей спиной был крепкий тыл. Я ни в чем не нуждался.

Он же потерял все.

На «швейке» он проработал недолго. Работник из него был, прямо скажем, так себе. И дело не в том, что Ваня был «отрицалово» или таким образом протестовал против каторжного труда на благо системы ФСИН. Нет. Он просто по жизни не был приспособлен к работе такого типа. Нудный, однообразный и не очень простой труд работника швейного цеха был ему совершенно точно противопоказан.

Вскоре он перебрался на нерабочий барак, к «точикам» Насрулло, и окончательно пропал из моего поля зрения.

Я был очень удивлен, когда узнал, что Ваня отправился на СВО.

Удивлен не тем, что он решил все поставить на красное, нет, это как раз было вполне в его стиле — обедневшего шляхтича, достаточно умного, чтобы понять, что никаких шансов найти себя здесь у него нет, и обладающего достаточным к себе уважением, чтобы испытывать злость и отвращение от своего материального бессилия.

Его периодически посещали идеи разного рода финансовых схем, которые можно было бы попробовать осуществить с зоны, но мне были очевидны их тщетность и бесперспективность. Понял это вскоре и он сам.

Я был удивлен тем, что Ваня решился разорвать ментальную связь со своей средой, плотью от плоти которой он был. А я же прекрасно знал, в какой среде он вращался, как уже говорил выше. Почти все наши общие знакомые были люди из либерального лагеря.

Все они позже прокляли, подвергли остракизму и отвернулись от меня. Но для меня эти люди были бесплатная опция, а не жизненно важная (как вода для рыбы) среда.

Ваня Соломин — это все-таки более интегрированный в данную среду типаж.

И его шаг — это в том числе и тотальное разочарование в них как в «друзьях».

Как это ни странно, но мне мои приятели из либеральной тусовки помогали весь период моего нахождения в СИЗО и в ИК. Ну то есть до тех пор, пока я был «узник кровавого тиранического режима, душащего и гробящего малый и средний бизнес». Меня вычеркнули из своей жизни эти люди лишь тогда, когда я стал соучастником «путинской агрессии в Украине».

А Ваню они швырнули сразу же, показав ничтожность и эфемерность их связей.

Ваня был поставлен в цейтнот.

Тем не менее я был удивлен. Настолько радикальным и революционным был шаг этого непростого человека с очень необычной биографией.