Заре навстречу

А потом они, взявшись за руки, шагнули в бездну.

Коле казалось, что Лида положила свою тёплую руку ему на грудь, потом припала в последнем, прощальном поцелуе. А наверху был свет вечный, и он звал их. Правда, до слёз было жаль своих родителей; но вскоре и это чувство осталось далеко внизу, на земле…

Ведь всякое земное страдание имеет конец. Давно уже смолкли стоны в шурфе шахты № 5; но вот небеса сияют всё тем же ласковым, зовущим светом для всех нас, и жизнь духа продолжается, и нет ей конца, также как и этому свету.

* * *

Олежка Кошевой, вместе с сёстрами Иванцовыми, долго скитался по морозным и голодным дорогам, много повидал горя людского, и сам страдал немало. За эти дни он ещё больше повзрослел, посуровел, но душа его порождала всё такие же милые в своей светлой наивности, и в очень искреннем, мальчишеском гневе стихи.

И несколько таких стихотворений он смог написать прямо в дороге. Но он так и не смог перейти линию фронта, и вместе с Иванцовыми вынужден был вернуться в Краснодон. В родном городе Олежку, также как и остальных, успевших уйти молодогвардейцев, усиленно искали; часто захаживали в его дом, устраивали обыски…

Олежка вынужден был дожидаться матери у соседей, а потом, когда Елена Николаевна всё-таки пришла, рыдая, бросился к ней на шею, и передал те стихи, которые написал в дороге.

Но Олежику ни в коем случае нельзя было оставаться в городе; рано или поздно, его бы всё равно выследили, и Елена Николаевна, скрепя сердце, начала собирать его в дорогу. Вместе с соседкой, надели на него женское пальто, закутали поплотнее; даже и пожитки кое-какие нашлись, и со слезами, отпустили.

Но куда ему теперь было идти? Позади остался родной дом; перед ним — тёмные, забитые отступающими немецкими частями дороги, и там же, впереди — шум боёв, который так хочется приблизиться, но до которого ещё многие десятки километров.

А он уже пытался прорваться туда, к своим…

Теперь он шёл совсем один, с горестными чувством, со слезами в его больших, выразительных глазах. Ведь теперь Олежка точно знал, что его товарищи схвачены, что их терзают.

Он вспомнил о прошедших днях борьбы, которые казались светлыми и величавыми; те дни, когда они были уверены, что дождутся наших. И теперь, окидывая мысленным оком, всё, что совершили они, Олежка полагал, что организация их — явление исключительное, что им прекрасную «Молодую гвардию», никогда-никогда не забудут люди. Вспоминал он, конечно, и о том, как ему самому хотелось стать комиссаром этой организации; и почему-то теперь ему действительно казалось, что он играл в организации важнейшую роль; ведь он же входил в штаб; ведь он тоже отдавал приказания. Так почему же он не мог быть самым главным в этой прекрасной организации? Ведь, в конце-то концов, за всё это время никто — ни Витя Третьякевич, ни Ваня Земнухов, ни кто-либо иной, не говорил: вот я самый первый в «Молодой гвардии».

Идя по холодным, зимним дорогам, Олежик построил свои воспоминания так, что выходило, что он был самым главным в «Молодой гвардии», и эти воспоминания согревали его, и даже несколько раз улыбка появилась на его побледневших губах…

Он решил идти в Боково-Антрацит, где жил дед Крупенков, который был отдалённым родственником его матери, и с которым он виделся пару раз ещё до войны. Олежка плохо знал характер этого Крупенкова, не знал даже, чем он живёт, но всё же надеялся, что раз уж он родственник, пусть и дальний, то не выдаст…

В Боково-Атраците ему пришлось немало походить среди присыпанных снегом поселкового типа домишек. Несколько раз встречались вражьи патрули: полицаи глядели на Олежку с подозрением, но почему-то не останавливали. А сердце Олежкино трепетало: ведь в подкладку плотной рубахи, которая была надета под женским пальто, зашит был временный комсомольский билет, с которым Олежка ни за что не хотел расставаться. А ещё у него был револьвер, сохранившийся с тех пор, когда «Молодая гвардия» действовала с полным размахом. Правда, в револьвере этом сохранился всего лишь один патрон.

…Но вот, наконец, и дом, в котором, по Олежкиным воспоминаниям, жил дед Крупенков. Поднялся на крыльцо, застучал в дверь. Но открыли ему не сразу. С противоположной стороны раздался насторожённым, сипловатый голос:

— Кто там?

— Это я, Олежик, — тихо ответил, оглядываясь — не идёт ли кто по улице, Кошевой.

— Чего? Погромче говори!

И Олежке долго пришлось объяснять, кто он такой. Наконец дверь была открыта. На пороге стоял испуганно на него глядя Крупенков. Это был дед со скудной рыжей бородкой, со впалой грудью, и с выпирающим округлым брюхом.

И Олежка невольно подумал: «Когда честные люди с голода пухнут, он себе вон какое брюхо отъел. Чем же он живёт? А может, у него пузо от голода и раздулось? Да вообще-то, что-то непохоже. Вон он как богато одет, будто на парад какой-то собрался, да и жуёт что-то. Ах, как вкусно щами пахнет!»