Записки уголовного барда

Мы вернулись в барак. Походили по двору, покурили. Вышел Медведь, присоединился к нам. Лежневка начала пустеть — народ тихо расползался по своим норам. В этот момент где-то за углом, со стороны карантина, раздался крик и послышался лязг открывающихся ворот.

— А ну, бля буду, вороные, давай бегом!.. Кента, в натуре, поздравлять едем! Шевелись, блядь, крысы!

Из ворот второго барака выползла телега, запряженная парой пидоров, раздетых по пояс. На ушах у них были завязаны цветные ленточки. На одном — женский затрепанный лифчик небывалого размера. На голове второго — кусок оконного тюля, изображающего фату.

Синяки под глазами дополняли общий макияж, заменяя тушь и тени. На телеге вместо бочки стоял деревянный ящик, на котором верхом сидел суховатый, неопределенного возраста мужичок с кнутом. По обе руки от него, присев на одно колено, стояли двое здоровенных парней. Кнутом был кусок толстой просмоленной веревки, привязанный к палке. Щелкал он не громко да и бил, вероятно, не очень больно — роль его была, скорее, устрашающей. Поэтому махал мужичок им без перерыва.

— Колек, братан, открывай ворота!.. Встречай кента, в натуре!

Телега влетела в соседний двор.

— А-га-га!.. Давай веселей, зверопидоры!

Встречающая сторона, безусловно, была оповещена заранее — выпускающие и принимающие ворота распахнулись одновременно. Народ таращился во все глаза. Все случилось так быстро, что толком никто ничего не понял.

Как только телега влетела во двор, один из запряженных начал колотить ложкой внутри пустой стеклянной банки, изображая бубенцы. Щелкал кнут, звенела банка, братва ликовала.

— «Распрягайте, хлопцы, кони... А-га-га!..» — диким голосом завопил кго-то любимую песню начальника колонии. И уже совсем передразнивая Нижникова, на мотив следующей песенной строки проголосил: «Во-о-т так сам дел еби-о-мать!..» Все в голос заржали. «Паре гнедых» сунули по пачке сигарет, и они выскочили прочь.

Из барака вышел, весь на шарнирах и на полусогнутых, до невозможности блатной именинник. В отставленной в сторону руке, повернутой ладонью в небо, между большим и указательным пальцами он держал длинный наборный мундштук с дымящейся сигаретой. Ноги он ставил широко, закидывая носки в стороны, как балерина. Делал это, разумеется, умышленно — своего рода театр блатной пантомимы.

— Ебать мой лысый череп, кого я вижу! Охуеть — не встать, ебануться — не проснуться!.. Вот это, в натуре, — именины! Заходи, братан, а то я уже загнался весь, ку- марю!..

— Давай тащи карету обратно! — крикнул выскочивший шнырь. — Эй, Дранка, шнифты, что ли, заплыли?! Хватай — и быстро в карантин!

Телега с грохотом понеслась на место.

Толпа весело переговаривалась.

— ДПНК не видел? Ну-ка, дыбани на вахту, не пасут ли сверху?

— Да не-е, им по хую. Сегодня — Панков. Он если и увидит — из-за таких порожняков спускаться не будет.

— Этим кого удивишь? Никого. Вот если брагу учуют — тогда набегут со шмоном. Найдут — всю вылакают.

— Они сами, в натуре, сегодня бухие. Блатной — точно. А Круть-Верть — на выходном. Некому шарить.

Толпа еще погоготала и начала расходиться. У ворот «на атасе» поставили особо зоркого черта.

— Проворонишь, петух мохнатый, — гребень вырву вместе с позвоночником! — напутствовал шнырь заступающего на шухер. — Поняла, двухстволка?

— Понял, — понуро ответил тот и впился глазами в вахту. На вахте было тихо.

Глава 08 Будни

После майских праздников начала наступать весна. Пошли дожди, ветры стали не такими колкими и холодными, а от реки потянуло запахом берегового ила и тины. В окрестных чащах зимники начали таять, и лесовозы, вязнущие в бездорожье, торопливо вывозили с делянок последние зимние запасы спиленного леса. Разделка подошла к концу. В это время в зоне полагалось заниматься уборкой рабочих территорий, вывозом коры, опилок, веток и прочей мелочи, на которую в авральный зимний период просто не было времени. А кроме всего, предстоял важнейший процесс — капитальный ремонт или постройка новой эстакады. В зависимости от решения начальства и степени износа прежней. На сей раз решено было строить новую. Это время в зоне считалось началом летней передышки. Радовались кто тихо, кто вслух: выжили!

Отношения с Захаром и его окружением, напротив, становились с каждым днем все прохладней и прохладней.

Вечерние ужины в дальнем углу прекратились, а самые остронюхие захаровские прихлебалы, старшаки и завхоз Лысый начали здороваться сквозь зубы или попросту не замечать. С одной стороны, такое меня вполне устраивало — общение с этой сволочью особой радости не приносило. Однако поведение их говорило о том, что зреет что-то очень неприятное. Я это чувствовал и ждал. Тихая злоба должна была вот-вот прорваться наружу и в чем- то, в конце концов, проявиться. Начальник отряда тоже становился с каждым днем желчнее. Заглядывая вечером в барак, он молча ждал в дверях, когда обитатели согласно инструкции повскакивают со шконок приветствовать «отца родного». После этого, стуча на захаровский манер каблуками, дошагивал до моего спального места и выкрикивал всегда одну и ту же фразу: