Записки уголовного барда

Иванов пришел в отряд почти в одно время со мной. Это был довольно бойкий и нахрапистый парень из Москвы. До тюрьмы он работал в аэропорту Шереметьево на погрузке багажа. Крал из чемоданов видеокамеры, фотоаппараты, тряпки и все, что можно было легко сбыть барыгам. Деньги, по его рассказам, имел неплохие, не вылезал из ресторанов и такси. Пока не сдали сослуживцы, с которыми не хотел делиться. В лагере поначалу держался довольно высокомерно, потом пообтесался, точнее, пообтесали. Тем не менее страху в его глазах я не замечал. Когда столпились у вахты в ожидании очереди, он, всегда старавшийся держаться поближе к Захару, затерялся в толпе. На шмоне мы оказались рядом. Он поднял глаза на меня, будто желая что-то спросить. Но тут же осекся, засуетился и пошел вперед. Это были совсем другие глаза — водянистые, отрешенные и, как мне показалось, — погасшие. В них плавала тревога и тоска.

— Помяни мое слово, завтра ломанется в штаб, — прервал мои наблюдения Медведь, — не завтра, так в ближайшие дни. Здесь ему уже не жить — Захар дал понять. А знаешь, для чего дал понять?

— Для чего?

— Чтобы ты услышал. А когда начнется — то увидел и делал выводы.

— Я в штаб бегать не собираюсь.

— Он этого не знает, а потому дает маяк: не дай бог в штаб дернешься — будет как с Ивановым. А чифирь, уход с рабочего места — это так, хуйня.

На следующий день Иванова срочно перевели в больницу, а потом и в другую бригаду.

— Выломился, сука. Вымолил у Дюжева, — узнав, прошипел Захар, — ну ладно... Пусть попразднует пока.

В бараке навстречу мне расплылся в улыбке Лысый.

— Отрядник сказал оставить завтра тебя на выходном. А после проверки — в штаб.

Улыбался он гадливо. В его синих поросячьих глазках светилось: « Не хочешь на уборку — ради бога! — Дюжев тебе по-своему объяснит. Этот по пять суток не дает, этот — сразу по пятнадцать».

На проверку я шел с таким чувством, будто бы мне эти пятнадцать уже дали.

Из дверей штаба вышел Дюжев. Ехидно посмеиваясь, он оглядел плац и пошел между рядами, проверяя форму одежды. Видя что-то неуставное, он дергал за рукав и задавал вопрос. Молча выслушивал ответ, после чего определял вид взыскания. Его тут же записывал в блокнот стоящий за спиной начальник отряда. Фамилию осужденного Дюжев не спрашивал, а только тыкал в бирку пальцем, персонифицируя таким образом нарушителя.

— Это что на тебе? Почему телогрейка черная, а не синяя? Ты сам, что ли, синий?.. Пять суток.

Не оборачиваясь и не слушая объяснения, шел дальше.

— Это что на ногах? Почему сапоги не зэковские, а солдатские? Ты что, в армии?.. Пять суток.

Прошел мимо отряда лагерной обслуги, одетого с ног до головы в черный мелюстин, черные телаги, солдатские, а то и офицерские сапоги. Этот отряд был в его непосредственном подчинении, поэтому вопросов ни к кому не возникало. Вопросы были к тем, кто пахал на производстве и одет был «как попало».

— Это что на голове? Почему неположенного образца? Ты что, на показе мод?.. Ларек на следующий месяц.

Очередь дошла до нас. Скрыться, затеряться в толпе было невозможно— голова моя торчала над строем. А кроме этого, вся бригада ушла на работу, и на проверку притащилось от силы два десятка человек. Одет я был во все неуставное — телогрейка черная, костюм черный, сапоги солдатские, фуражка моднейшего по лагерным меркам фасона — спасибо Мустафе с Файзуллой.

Дюжев двинул прямиком в мою сторону. Не здороваясь, глядя в упор на бирку с моей фамилией, он произнес:

— Сразу вижу, Мустафин постарался, нарядил. Где-то я эту телогрейку уже видел. Хоть с мужика телогрейка- то?.. Хе-хе-хе... Почерк на бирке узнаю — Файзуллина каракули. Дать вам на троих пятнадцать суток — и делите между собой как хотите, а?.. Что скажешь? Мустафа подогнал или с воли завезли? Где взял-то?

Сказать, что «с воли» — затаскают по операм. Где взял? Украл? Нашел? Ничего нельзя говорить. С неба упало.

— С убитого снял, гражданин начальник! — бодро отшутился я.

— Да я не против, чтоб — с убитого, хе-хе... Лишь бы человек он был нехороший! С убитого Мустафы, хе-хе... После проверки — ко мне.

Я с облегчением выдохнул: «Вроде от карцера пронесло. Хотел бы дать — дал здесь и сейчас. Видно, Грибанов наябедничал — сам наказать боится и хочет не своими руками. «Все в лагере, Санек, делается чужими руками...» Прав Захар.

Глава 09 По душам о поэзии

Кабинет Дюжева, в отличие от кабинета начальника колонии, был небольшим, тесноватым и казенным. Когда я вошел, он сидел за столом, без кителя, в рубахе. Китель висел на спинке стула, двумя звездами на погонах напоминая о важности его хозяина.

— Здравствуйте. Разрешите?

— Входи, входи. Садись.

В отличие от Грибанова, он не удивился тому, что я вошел без положенного: «Гражданин начальник! Осужденный такой-то по вашему вызову прибыл...»

— Ну вот, наконец-то мы и побеседуем. Более, так сказать, подробно.

Он выдержал паузу, глядя мне в переносицу. Глаза его, маленькие, утопающие в толстом лице, остановились и застыли с безразличным выражением.

— Задавайте вопросы, с удовольствием отвечу. Курить можно?