Замри, как колибри

Случайному читателю, наверное, интересно узнать, как я впервые познакомился с пьесами Ионеско, а именно с «Музыкальными стульями» – под таким названием эта пьеса засела у меня в памяти. Я тогда заехал в маленький французский городок Дье, чтобы помочь с изданием скандальной короткой книжки «Истинный Христос и его царство».

Как-то раз в лавке канцелярских товаров я познакомился с молодым преподавателем литературы, который разносил всех подряд в пух и прах, подтверждая свою суровую критику изречениями из Корнеля, Расина, Мольера. Так случилось, что я только вернулся из поездки в Юзе, резиденцию первого герцога Франции, где Расин провел несколько лет. Я никогда не был особенным почитателем Расина, но определенно пришел в восторг от Юзе, насыщенного тенями неповторимых мастеров прошлого, с его балюстрадами, эспланадами, башнями с многочисленными оконцами и бряцанием раскалывающихся доспехов. Мое равнодушие к Расину выводило преподавателя из себя.

Стремясь унять его пыл, я стал с энтузиазмом развивать тему современной драмы, для начала вспомнив уже почивших авторов, таких как Ибсен, Стриндберг, Ведекинд, Андреев, и еще одного любопытного писателя, автора «Мелкого беса», по-моему, его фамилия Сологуб.

С явным презрением он заметил:

– И несомненно, вы без ума и от Ионеско.

– Несомненно, – подтвердил я, хотя никогда раньше не слышал этого имени. – И особенно от его «Un Monsieur Qui Pue». – (Что можно приблизительно перевести как «Дурно пахнущий джентльмен».)

Не пожелав обнаружить свое невежество по отношению к несуществующей пьесе, преподаватель переключился на тенденциозный разбор того, что мне запомнилось под названием «Музыкальные стулья». Похоже, его яростное неприятие вызвал отнюдь не избыток стульев, загромождавших сцену, а полная сумятица, создаваемая бестелесными владельцами стульев. Естественно, я был совершенно сбит с толку, но продолжал дискуссию, как и рекомендуется всем, кто ищет шанс на спасение.

Еще более озадаченный дальнейшими ссылками собеседника на особенности пифагорейского, картезианского и пелопоннесского подхода к произведениям искусства, я почему-то уверился, будто каждый стул в пьесе не только изъяснялся на своем особом языке, но также рождал и свою музыку. Мысль в высшей степени замечательная, подумал я и решил по возвращении в Париж наведаться в крошечный театрик, где неделю за неделей, месяц за месяцем ставили Ионеско.

Как ни странно, несколько недель спустя, уже в Париже, я изо дня в день проходил мимо того самого заведения, в котором мог бы услышать музыку стульев; но этому не суждено было случиться. Я с трудом добирался домой после того, как предавался регулярному чревоугодию со своим издателем, обогатившимся за одну ночь благодаря выходу «Лолиты». Как бы то ни было, каждый раз, появляясь на рю Сен-Северен, где мой издатель держал офис (а в придачу – ресторан, бар и дансинг), я на минуту останавливался и возле афиши с анонсом об этом спектакле.

Квартал, впервые приобретший известность благодаря Данте, а позже – Элиоту Полу[130], сохранил прежнее очарование, наделить которым способны лишь поистине дряхлые старики да убогие оборванцы. Беззубые старые ведьмы, подбоченясь, поливали друг друга непристойной бранью или плясали, как гарпии, посреди улицы; некоторые, слишком пьяные, чтобы понять, что к чему, лили вино за пазуху или мочились, сидя на корточках.

Восхитительные декорации. Точно подходят к всеобщей философии вселенского повтора, пронизывающей пьесы Ионеско. Каждую ночь североафриканцы развлекались, перерезая друг другу глотки. Время от времени туриста с затуманенным взором, как правило англосакса, утягивали в подъезд и избавляли от лишней наличности. Улицы были настолько узки, что случись арифмометру пересечься там с пылесосом, кому-то одному пришлось бы посторониться. Проходя мимо дома с ресторанчиком на втором этаже, следовало жаться к стене, ибо официанты частенько выбрасывали из окон остатки пищи. Снующие туда-сюда крысы чувствовали себя в полной безопасности, были огромны, как сиамские коты, и выглядели омерзительно.

Нет, но какие декорации! Мусор, воровство, бедлам на фоне блестящих маслин и смокв, нависающих связками, как тележные колеса, порножурналы, непременно обернутые в целлофан, аппетитные головки сыра, стихи, посвященные де Голлю, не всегда хвалебного характера, стены, испещренные надписями и рисунками, чопорные монахини, спешащие куда-то в накрахмаленных одеяниях, полицейские с автоматами, готовые стрелять по первому сигналу, поэты, переодетые сутенерами, и наоборот. Именно здесь, в самой сердцевине клоаки, Данте читал лекции по философии и искусству риторики. Здесь же Макс из «Белых фагоцитов» занимал комнату на верхнем этаже, которой был готов махнуться и с Данте, и с Леонардо, и с Иоахимом Флорским на уютную меблированную комнатенку в Бронксе.

Мой сын Тони, которого я порой прихватывал с собой на шикарные обеды, вечно закатываемые моим издателем, не переставал изумляться, когда старые ведьмы пускались в пляс, визжа и жестикулируя.