Замри, как колибри

Мой друг любит называть себя «заложником природы». Ему чуждо понятие греха. Он уступает зову плоти, как человек, решивший отдохнуть после трудного дня. Чего ради он должен себе в этом отказывать? Он словно говорит: «Я не герой, не святой и не мученик. Я – это я». Такая философия защищает его от похмелья и ненужных комплексов. Он с легкостью принимает все, что уготовила ему судьба, будь то пирушка или мытье сортира.

Он выглядит таким свежим и бодрым, что я невольно задумываюсь, а не бессмертен ли он. Жизнерадостный, подтянутый, довольный, улыбка ни на минуту не сходит с его лица! Даже неловко как-то: жить в мире вроде нашего и улыбаться, несмотря ни на что. Он готов принять в свои объятия всех, до того замечательной кажется ему жизнь. Вкусная еда его радует настолько, что будь у него хвост, как у собаки, он бы радостно им вилял, услаждая слух Создателя приветственными повизгиваниями. Но восхваление жизни всегда похвально: бормочешь ли ты благодарственные слова, стоя на коленях, или радостно катаешься по травке. Нам есть чему поучиться у собак!

Лет через двадцать-тридцать – или сорок-пятьдесят? – он станет похож на этакого китайского божка – улыбающегося, лукавого, мудрого, как змея, и кроткого, как голубь. Ему незачем охотиться за бессмертием, потому как «потом» для него не существует и жизнью он наслаждается живьем, здесь и сейчас. Ни смертью своей, ни жизнью он никому ничего не обязан доказывать. Спросите его, какой путь лучше, и он наверняка ответит: «Да любой!» Или: «Тот, которым вы идете».

Что я имею в виду, противопоставляя мораль антиморали? Будете жить по совести – удостоитесь распятия, будете жить дурно – погубите свою бессмертную душу. «Настоящий христианин был только один, и тот умер на кресте». В этих словах Ницше правды больше, чем кажется поначалу. Иисус позволил себя распять не для того, чтобы мы вслед за ним дружно начали втыкать в себя гвозди. Взяв на себя бремя наших грехов, Он освободил нас от них, тем самым открыв дорогу к жизни вечной. Он вполне мог обойтись без этих мук, он мог завладеть миром и, почивая на лаврах, упиваться своим триумфом. Он мог стать повелителем мира, а стал козлом отпущения. Он сказал: «Я преодолел мир»[123]. А такой триумф дорогого стоит! Его власть над миром столь велика, что мир при всем желании не способен от нее избавиться. Наш мир насквозь пронизан и пропитан Его духом. Мы ищем спасения от несчастий где угодно, только не там, где указал Он. Отрицая Его существование, отрекаясь от Него, мы все равно пребываем в Его власти. «Я свет миру»[124], – сказал Он, и свет есть. «Царствие Божие внутри вас»[125], – сказал Он, возвращая нам нашу божественность и превосходство. Исцеляя недужных, изгоняя дьявола, Он напутствовал их словами: «Иди и впредь не греши»[126]. Он никогда не давал греху определений, не боролся с ним. Он уничтожал грех тем, что не признавал его существования. В этом мораль и антимораль.

В юности я зачитывался «Историей европейской морали» Уильяма Леки, я прочитал ее от корки до корки, пытаясь докопаться до сути. Но она ускользала, меняясь, как меняются узоры в калейдоскопе. Потом я изучал богословов, после богословов – мистиков, после мистиков – каббалистов. Кого я только не читал! Главная мысль, которую я вынес из этих книг, в том, что изменчивость морали есть следствие постоянно эволюционирующего сознания. То есть сильная духом личность, имея свой собственный, незамыленный взгляд на мир, неизбежно разрушает существующий моральный кодекс – во имя духа. Но вслед за ней, за личностью, приходят ученики и устанавливают новый моральный кодекс, такой же окостенелый, как предыдущий, забывая, что дух – понятие стихийное и оков не потерпит и снова их разобьет.

Мы слишком мало знаем о великих предтечах – Ману, Прометее, Заратустре, Хаммурапи и прочих, но то немногое, что нам известно, говорит о том, что великие истины до невероятности просты. Испокон веков в человеке поселилась совесть. Мудрость мудрых гласит, что совесть – не кнут и не бремя, просто с ней надо дружить и следовать ее голосу – инстинктивно, интуитивно. Но в периоды упадка простые истины усложнялись настолько, что совесть превращалась в тяжкий груз вины.

Шизофрения, охватившая эпоху, – свидетельство не столько людской греховности, сколько неуместных ожиданий. Неспособные открыто выступать против глупости и гнусности заведенного порядка, мы маемся от хворостей и неприкаянности. Количество пресыщенных жизнью, разочарованных в ней и уставших от нее растет в геометрической прогрессии. Они пополняют ряды непойманных преступников. Они подрывают социальные устои сильнее, чем дельцы и военные, попы и ученые, вместе взятые. Слишком слабые, чтобы сопротивляться, они предаются спасительному безделью, превращаясь в моральных и нравственных уродов. Они не в силах понять. Им невдомек, что изгоями они сделали себя сами. Таков неутешительный диагноз! Такие вот плачевные дела!