Заметки летописца

«Приведу еще три примра; въ нихъ обнаружится до послдней степени ясности глубокая невинность и несложность тхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннйшей публик. Его Сивушество Князь Полугаровъ (смйтесь же, добрые люди!), всхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рчь: „отъ опредленія обращусь къ самому длу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что „пленъ сто рублевъ“, тутъ пахнетъ милліонами, а запахъ милліоновъ — сильный, острый, всмъ любезный, совсмъ не то, что запахъ теорій; чмъ замнить эти милліоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?“ Чтф можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: „Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?“ Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумія».

Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:

«Г. Щедринъ, самъ того не замчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическія особенности своего собственнаго юмора. Играютъ Глуповцы въ карты:

„— Греческій человкъ Трефандосъ! — восклицаетъ онъ (пхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы вс хохочемъ хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякій вечеръ.

— Фики! — продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

— Ой, да перестань же, пострлъ! — говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смху, вдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю“.

„Не кажется ли вамъ, любезный читатель, посл всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говоритъ вамъ „Тре фапдосъ“ и „Фики“, а вы, подобно генералу Голубчиков] отмахиваетесь руками и, покатываясь со смху, кричите безсильнымъ голосомъ: „Ой, да перестань же, пострлъ! Bсю игру перепутаю“..? Но неумолимый острякъ не перестаетъ и вы дйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за русскаго сатирика. Конечно „тайные поросячьи амуры“, „новая затыкаемость старой непоглощаемости“ и особенно „сукинъ сынъ тузъ“ и чета „греческому человку Трефандосу“. Остроты г. Щедрина смле, неожиданне и замысловате шутокъ пхотнаго командира, но за то и смется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскій генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числ наша умная, свжая дятельная молодежь“.

Читатель согласится, что въ этихъ замткахъ не мало правды, что они врно направлены, въ отношеніи к недостаткамъ г. Щедрина.

Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ эстетическую оцнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенія, въ поверхностную отвлеченность, имющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невроятнымъ выводамъ.

Вотъ, напримръ, его разсужденія:

„Я радуюсь увяданію нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошіе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитія“.

„Поэзія, въ смысл стиходланія, стала клониться къ упадку со времени Пушкина“.

„Теперь стиходланіе находится при послднемъ издыханіи и, конечно, этому слдуетъ радоваться“.

„Кто знаетъ, какое великое дло — экономія человческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянія всего общества, чтобы вс его умные люди сберегли себя въ цлости и пристроили вс свои прекрасныя способности къ полезной работ. Но, одержавши побду надъ стиходланіемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литератур; первый ударъ нанесъ этому господству Блинскій: глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ“.

„Теперь пора бы сдлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серіозное изслдованіе, написанное ясно и увлекательно, освщаетъ всякій интересный вопросъ гораздо лучше и полне, чмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбжными уклоненіями отъ главнаго сюжета“.

И такъ, беллетристика должна исчезнуть вслдъ за поэзіею — таково предвщаніе относительно нашего будущаго прогресса. А не хотите ли знать, что было бы, если бы живъ былъ Добролюбовъ?

„Мы“, — говоритъ г. Писаревъ, — „постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что понове и получше. Если бы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцнилъ это явленіе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированіе европейскихъ идей естествознанія и антропологій.

Этому заключенію предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

„Изученіе химическихъ силъ и органической клточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно — и даже скорй рано, чмъ поздно — должна подчинить себ и переработать по своему вс остальныя силы“.