Виновата, признаю.
Я чувствовала, как моя фальшивая улыбка блекнет, а плечи ссутуливаются, признавая поражение.
– Гостиная, – вздохнула я, выкинув зонтик.
Комната на четыре фута высоты была наполнена вещами, обещавшими нормальную семейную жизнь, но не сдержавшими свое обещание: древняя елка, все еще украшенная мишурой и игрушками; стеллажи видеокассет в расслаивающихся коробках; сад из мумифицированных горшечных растений на каминной полке; грязные, выцветшие на солнце занавески, сползающие с карнизов; колесо велосипеда, застрявшее между опрокинутыми торшерами. И никогда не использовавшиеся вещи: покосившаяся стопка старых настольных игр, в которые я не помню, чтобы кто-нибудь из нас играл; комплект инструментов для уборки – веник, швабра, метелка для пыли, все еще запечатанный в пленку; коробки с мебелью из Ikea, которую никто не распаковал и не собрал.
Наш дом был полон вещей, которые могли или должны были нам пригодиться когда-нибудь и для чего-нибудь.
Джей повернулся спиной к нагромождению безумия в гостиной и сфокусировал свое внимание на мне.
– Мне кажется, что вы с мамой во многом похожи, – сказал он.
–
Я не хотела быть похожей на свою мать. Ни в чем. Никаким образом. Это было одной из причин, почему я содержала свою комнату в таком безупречном порядке. В моих ночных кошмарах регулярно проигрывался фильм ужасов, в котором я позволяла себе купить одну незначительную вещь, повесить картину или оставить книгу после прочтения, и семена хаоса начинали преумножать себя, доверху заполняя мою комнату. И я оказывалась в ловушке.
– Я похожа на маму? – переспросила я. – Ты имеешь в виду, что мы обе просто уроды?
– Ты не урод, ты богиня, – Джей приподнял мой подбородок пальцем.
Он считал меня
– А твоя мама… больна.
– Знаешь, как говорят про барахольщиков, накапливающих журналы? Что у них куча проблемных статей[88].
Он закатил глаза:
– Я не психотерапевт, но мне кажется, что вы с мамой обе пытаетесь держать людей на расстоянии. Она использует хлам. Никто не будет регулярно наведываться в такой дом, так ведь? И она никогда не общается с людьми из внешнего мира, потому что застряла внутри – как называется это состояние?
– Агорафобия.
– Ага. А
– Что? – Да как это вообще возможно? – Мне кажется, мой рост делает меня противоположностью тому, что называется невидимостью, Джей.
– А
Умный мальчик.
– Я имею в виду, – продолжил он, – я считаю, что вы с мамой обе защищаете себя от одного и того же.
– От бригады уборщиков? От людей в белых халатах?
Он не улыбнулся. Только нахмурился и выдул воздух губами:
– Мне кажется, вы боитесь быть отвергнутыми. И брошенными.
Вау. А вот это было ударом под дых.
– Эй, я могу ошибаться, я не психолог, но я думаю, что ты боишься полюбить и снова потерять. А если ты ни с кем не сближаешься, нет риска испытать боль, потеряв кого-то, как ты потеряла Итана и своего отца.
По моим щекам теперь катились слезы. Я уже подняла руку, чтобы стереть их, но ладони были грязными, а рубашка была покрыта пылью и паутиной. Джей подошел ко мне, приподнял свою толстовку и вытер мое лицо изнаночной стороной.
– Спасибо, доктор Фрейд, – сказала я, пытаясь изобразить губами что-то, подобное улыбке.
На этот раз он позволил мне уклониться от эмоций.
– Ты обещала мне тур по всему особняку, так что я не буду считать свое путешествие завершенным, пока не увижу кухню.
– Ладно. Надеюсь, у тебя крепкий желудок.
39
Осторожно двигаясь в тусклом свете, мы с Джеем проложили себе путь по лабиринту старой мебели и газетных стопок, мимо сломанной гладильной доски, мимо одежды и сумок, высовывающихся, словно грибы, из чемоданов со сломанными молниями, и направились к тому, что осталось от кухни.
Когда мы дошли до гостевой ванной комнаты, нас сразил запах сырости и плесени. Раковина была доверху заполнена старыми баллончиками из-под дезодорантов, пустыми бутылками из-под шампуня, заржавевшими одноразовыми бритвами, наполовину использованными брусками мыла. А ванна была погребена под горой старых книг, в которой кишела процветающая колония чешуйниц.
– Библиотека, – объявила я.
Джей тихо присвистнул.
– Но для беспокойства нет причин. Мама говорит, это ненадолго.
Джей оглядел груды рассыпающейся бумаги, отвалившихся обложек и покрытых пятнами плесени корешков.
– Сколько времени они здесь лежат?
– О, всего-то шесть или семь лет.