Выстрел в лесу

Просыпаюсь утром — лежу на земле, весь в синяках, в грязи. Сначала подумал, что в ад провалился. Потом огляделся — словно бы и моя изба. Навряд ли где другая такая найдется. Поднялся, подскочил к окну — все знакомо: вот и хлев мой захудалый, и амбар разваленный, даже конура собачья та же самая. Понял я, что это похоже на сон, а может, как ты говоришь, и горячка, будь она неладна.

Сижу я и думаю: и все это из-за разнесчастной печени. Зачем ей уменьшаться, да еще до кукиша? Возьму-ка я и брошу пить. Неужто не совладаю с собой? Какой же из меня мужчина, черт подери! И вот — не пью.

А когда пить бросил, так появилось желание и жить по-другому. Починил я крышу, щели законопатил, переложил плиту, она совсем уж было развалилась. Договорился, что пойду работать в колхоз, председатель выдал авансом зерна, картошки, даже денег. Вот сегодня кровать сколотил, теперь только держись! Собираюсь на днях свою Барбору с детьми привезти. Да вот не знаю, пойдет ли. Больно уж намаялась со мной. И дети измучились, бедные, их как-никак четверо.

— И у меня четверо, — с чувством сказал сержант. — Хорошо, когда они балуются, скачут, словно мячики.

— То-то и оно, что хорошо, — вздохнул Зуйка, — да поди верни их. Тесть уж больно зол на меня. И Барбора сердится, не захочет возвращаться.

— Слушай, Зуйка, — вскричал Кумпис, которого тронула искренняя грусть раскаявшегося пьяницы. — Хочешь, я тебе помогу? Пойдем вместе к тестю, потолкуем, и все будет в порядке.

— Да ведь… уж и не знаю… — смешался Зуйка. — Вроде бы и боязно.

— Чего там боязно! Вдвоем все лучше, чем одному, — подбадривал сержант. — Увидит тесть, что не пьешь, и простит. Я еще походатайствую, а мне-то он поверит, не бойся.

Зуйка еще упирался, сомневался, страшился, но Кумпис принялся его уговаривать и нарисовал заманчивую картину примирения: утром Барбора топит плиту, над горшками поднимаются клубы пара, дети от радости пляшут по избе… Зуйка сдался.

Но на полпути он внезапно остановился.

— А чтоб тебя! Вернуться надо.

— Чего еще?

— А-а, дело есть, надо вернуться.

Никакие уговоры сержанта не помогли, и пришлось возвращаться. Тут, к величайшему удивлению Кумписа, Зуйка надел новый картуз и обул сапоги — те самые желтые сапоги, из-за которых сержант приехал.

В сержанте вдруг проснулось чувство долга и вместе с ним — подозрение. Какого лешего он таскается с Зуйкой, да еще хочет помогать ему. Вот сапоги — ясное доказательство: Зуйка преступник.

Однако после такого откровенного разговора было просто неудобно с места в карьер наседать на человека и припирать к стене. Сержант надеялся, что ему удастся по дороге хитростью выпытать у Зуйки все, что надо. Когда они снова двинулись, сержант завел разговор.

— Ох, и ладные у тебя сапоги, Зуйка! Мне всегда нравились желтые.

— Неплохие, — подтвердил Зуйка. — Мне тоже нравятся, вот и купил специально к приходу жены. Пусть видит — не пью.

Кумпис навострил уши. Значит, раньше у него не было сапог, купил… Но где, когда, у кого купил?.. У него вертелся на языке сразу десяток вопросов, которые нужно было немедленно задать Зуйке и на которые тот должен ответить. Но профессиональная осторожность победила любопытство. Сержант взял себя в руки и спокойно, даже несколько равнодушно спросил:

— И давно ты их купил? Я бы тоже не прочь такие приобрести. Желтые сапоги совсем иначе выглядят, чем черные.

— Да недели две назад. Все Барбору привести собирался.

Сержант тут же прикинул: Зуйка купил сапоги недели две назад, а олень… олень убит почти месяц назад… Значит, тогда у Зуйки сапог не было. Выходит, оленя убил не он…

У сержанта словно камень с души свалился. Если Зуйка не врет, не хитрит, значит, все в порядке. Да и как бы это выглядело… Вот он бросил пить, привезет жену, детей, начнет жить как человек… Не ко времени тут следствие, протоколы, а потом, разумеется, суд… Сержант проникся к Зуйке симпатией. Чувство долга — следить, наблюдать, расследовать — чуть тлело где-то в сознании. Сержант Кумпис невольно подумал о жене Зуйки, о детях, которые, наверное, даже и не предполагают, что их отец может прийти за ними. Потом эти мысли уступили место другим. Что-то поделывает его собственная семья? Должно быть, собираются ужинать… А может быть, жена что-нибудь шьет или штопает… Детишки так быстро рвут эту одежду, только успевай смотреть… Все-таки хорошо, когда дома семья и знаешь, что тебя ждут. Никого другого, только тебя одного… Где-то есть женщина и четверо маленьких карапузов, все мысли которых о тебе — дежуришь ли ты, следишь ли за порядком или шагаешь, как сейчас, по пыльной дороге. Странно, а ведь когда-то он и не был знаком со своей женой и детей у них никаких не было. Конечно же, все они ждут его… Зуйку не ждут, а его ждут…

Сержант Кумпис исчез, пропал, растворился в этой тишине спокойного вечера, в череде мыслей и воспоминаний. Остался только Кумпис — простой, чуткий человек, у которого тоже есть семья, заботы, переживания.

Все испортил опять сам Зуйка. Он остановился, отошел в сторонку и принялся рвать траву.

— Пыль садится, проклятая, вон как занесло.