Второй меч

С женщиной, что на странице газеты бросала упреки мне и злословила о моей матери, была другая история. Я никогда ее не встречал прежде и никогда не видал после того, что я именовал «преступлением». Зато сегодня: да, лицом к лицу! Хотя при ее статье имелась фотография, я ее себе не представлял. Наверное, оттого, что мне казалось, будто она – одна из мириад этих общественных активисток – детали додумайте сами, – у меня не было перед глазами ее образа ни до прочтения ее статьи, ни после, – скорее, я просто бегло пробежал статью глазами, но от этого вся полоса как будто набросилась на меня, – ничего более. Внезапное неопределенное и неопределяемое узнавание появилось, лишь когда я снял очки и черты автора статьи стали расплываться.

Так до сегодняшнего дня у нее не было лица, даже в тот момент, когда я оказался прямо перед ней, на уровне глаз, однако же на просчитанном расстоянии, измеряемом количеством нечетных шагов, девять, семь, пять, три… – и вот!

С другой стороны, у меня давно был ее адрес. Спустя годы после ее гнусного поступка от нее пришло письмо. Почти невозможно сказать, о чем она писала, и вообще пересказать содержание, точно не смогу. В любом случае, ни слова о нападках на меня – которые меня, впрочем, не очень-то и занимали, не говоря уже, обидели, – прежде всего, там не было ни слова о том, как она, так, походя, между делом, оскорбила память моей святой матери (да, второй раз повторяю здесь это слово и буду повторять и дальше). Пока я ехал на трамвае и пытался вспомнить то письмо, в котором, вероятно, ожидал прочесть что-то совсем иное, мне показалось («так мне вообразилось»), что в нем шла речь, вежливо, окольными путями, о приглашении к дружеской общественной дискуссии, издалека, и что журналистка мне «лично» (или там было другое слово?), так, между делом, в общем-то (эти слова?) «симпатизирует» (это слово точно было).

Единственное неожиданное в письме этой женщины было то, что оно не было напечатано ни на компьютере, ни на чем другом, но написано от руки, собственноручно. И как раз этот ее почерк и виноват в том, что письмо как будто было ни о чем, и до сих пор его смысл не стал мне яснее, чем тогда, когда я его только получил: потому что большинство слов, особенно к концу предложения, были нечитаемы. В том числе и по этой причине, но и не только, разумеется, невозможно было на это письмо и ответить. Это имело значение. А вот что не имело никакого значения: женский или мужской почерк – никакой разницы. Едва ли когда прежде попадался мне на глаза подобный хаос из крошечных, не поддающихся расшифровке значков, толкающихся вперемешку с настолько же нечитаемыми огромными буквищами, и наоборот, так даже дети не пишут, даже старики с дрожащими руками, даже у умирающих почерк лучше, разве что вот, наверное, так могут писать люди от рождения слепые, но и с их почерком – никакого сравнения.

И вот я в пути, это один из путей, один из многих возможных, по направлению к ней, у меня есть ее имя и адрес, напечатанные «жирно» или «тоще» на выцветшем почтовом конверте у меня в нагрудном кармане. Выяснилось, что я и эта женщина – мы оба жили все эти десятилетия в Иль-де-Франс, только она в другой части, которую именуют «Большой короной». Когда я выходил из дома и особенно когда шел на поезд, мне все казалось, что за мной наблюдают и что это она, злодейка. Пока ехал к месту ее проживания, я думал только о своем намерении, и более ничего.

Это связано с тем, что я был одним из многих пассажиров поезда, от одной станции до другой сливался с ними все больше, становился одним из них, одним из нас, едущих-через-плато, зигзагами, изгибами, все время вперед. При этом я все время думал о Толстом, не о том немощном и разбитом старике, что пустился в последний путь с потухшими глазами, которые уже не смотрят на этот мир, но о могучем, сильном, непреклонном человеке, у которого лоб защищен забралом, пожелал и себе того же, не надеясь, что пожелание мое сбудется, да ну и ладно!

В течение этого часа и после мне еще не нужно было это забрало, этот толстовский шлем. Но что случилось с женщиной в вагоне, которая сидела напротив – она вскочила и пересела? Да, она разозлилась на меня, хотя на что было злиться, ну да, я глядел на нее в упор, но не видел, не замечал всю дорогу. Только когда она так бурно вскочила и пересела, я ее наконец заметил. И я заметил, что эти ее вскакивания и перемещения на этом не кончились, она и дальше так скакала по вагону. Не я один, как слепой, глядел и не видел ее в этом вагоне.