Второй меч

И еще ребенок, девочка, почти подросток, впрочем еще совсем дитя: это была совсем молоденькая барышня, она с увлечением рассматривала другого малыша, что сидел напротив, младенца, который, должно быть, только вчера или еще сегодня утром научился ходить, пару шагов, а теперь на коленях отца, отказываясь от его помощи, пытался продолжать начатый путь, наконец совершил свой третий шаг, потом, долго собираясь с духом, примериваясь, качаясь, переваливаясь, четвертый прямо к цели – в распахнутые объятия отца. Ликование малыша, аплодисменты взрослых, сразу нескольких, наблюдавших, впрочем, не редкую, но в поезде все же нечастую сцену.

Что же до меня, то я засмотрелся на девочку напротив. Она была сама по себе, это не была дочь пары с малышом. Ехала одна. Первый раз ехала на новом трамвае по плато Иль-де-Франс. По чужой территории и не в своей стране. Она была чужая. Чужестранка. Но и в своей стране, откуда она приехала вчера или сегодня утром, она и там чужая, чужая с раннего детства, чужая в собственной семье, и никто в этом не виноват, ни мать, ни отец, ни государство – да, даже не государство и не власть. С одной разницей: если там она, девочка, была безусловно чужая, а не вроде как не совсем своя, то здесь она появилась как некто дружественно-посторонний.

Более умеренная чуждость никогда мне еще не встречалась, даже среди тех незнакомых, которые, старые или не очень, утратили всякую надежду, не встречалась и среди тех или иных, довольно-таки знакомых, когда приходил их смертный час. Но эта девочка-дитя, едва заметно чужая, она светилась – ни искры надежды, но и ни намека на обреченность и уж точно никакого «скорей бы умереть», – она светилась, среди прочих детей, не глазами и не лицом, но всем телом, ее «плоть» сияла, от плеч, от живота, от рук и от колен. Моя мать, вспомнил я теперь, рассказывала мне о своем детстве, как у них в деревне играли в дочки-матери, и особенно в это любила играть деревенская идиотка, она плохо говорила, и всякий раз перед распределением ролей в игре – иначе она вообще в игру не вступала – под главным вишневым деревом посреди деревни раздавался ее вопль: «Йааимммааа!» (Я – мама!).

Однако же свечение этой чужой девочки – это не свечение ребенка не от мира сего, скорее, было тихим свечением-в-себе, в нем не было ничего идиотского. Или все-таки было, да, было. Такие идиотки – они живут!

Конечная. Название места – не имеет значения. Где-то в Иль-де-Франс. Париж остался внизу, глубоко в долине Сены. Дальше на метро или на автобусе. Тысячи маршрутов во все стороны, все автобусные. Мои дорогие попутчики мигом исчезли из глаз. Меня потянуло более или менее тайно последовать то за одним, то за другим, без особого замысла, так, просто составить представление, куда они направляются, домой или нет. С годами для меня это стало своего рода спортом – следовать за тем или иным незнакомцем, не просто из пустого любопытства, повинуясь вдохновению, и еще – самое-то главное! – из чувства долга, с одной линии метро на другую, с городского автобуса на пригородный и междугородный, и всегда это длилось часами, по полдня иногда, без всяких акций или конфронтации, и оставалось в памяти, всегда свежо, всегда готовый рассказ, и это не имело ничего общего с обычным пустым времяпрепровождением.

Меня тянуло последовать за многими, за многими я ехал на другой конец плато. Все бросал и ехал, наплевав при этом на привычное ежедневное чувство вины из-за «неисполненного долга». Так меня окрыляла сама поездка.

А как же мой другой долг, тот, из-за которого я и снялся с насиженного места и пустился в путь, первоочередной, к небесам вопиющий? Теперь я двигался в направлении, пусть и не совсем противоположному тому, где причинили вред моей матери, однако все-таки не совсем верно, в обход. Так ведь это и был мой план – пересесть на конечной станции трамвая на автобус номер такой-то (что-то трехзначное), который останавливается прямо у моей цели. (При этой мысли мне почему-то, кто знает отчего, вспомнилось выражение одного крестьянина из моего предместья: в одно майское утро на берегу ручья он косил траву, тяжелую от росы, и приговаривал: «Прямо красиво!»)

Вздор, не было у меня никакого четкого плана. Я отправился в путь без всякого четкого маршрута, даже толком не зная куда. Так свершилось само: так мне было предначертано, и меня само собой повлекло в путь. С другой стороны: нет, правда, был план. Был. Только это не мой план, не мой собственный, не я его составил, не мне его и исполнять, не по силам он мне – во имя всего на свете! И теперь, только теперь постепенно я стал ощущать этот план, догадываться о нем. И вот я уже знал: то, что я двигаюсь не в том направлении – это часть и основа этого плана. «Неправильное направление» – опят вздор. Знаешь что, а вот мы еще поглядим.