Встречное движение

Боже мой, разве мог я вспомнить про низменный посыл моего знакомства со Стеллой?! Удобная женщина, отдельная комнатка и возможность никогда не появляться вместе на людях, потому что внешность Стеллы, как я считал, компрометировала меня. Теперь я был счастлив, когда мы куда-то шли вместе, когда она держала меня за руку, а у нее была чувственная манера держать за руку, и никогда я не видел, чтобы она шла под руку с кем бы то ни было.

За руку — читаем «Носороги» на папиросной бумаге, за руку — выставка, за руку — стоим в проходе на «Голом короле», там, на Маяковке, за руку — на эскалаторе метро, и вдруг она меня целует при всех, с жадностью и поспешностью, и устремляется вниз, я — за ней, в вагон метро — наверняка мы едем к ней, — ничего подобного — Библиотека имени Ленина, она показывает читательский билет, проходит, досадливо машет мне и бегом по лестнице в третий научный зал, а я схожу с ума, правдами-неправдами добываю разовый пропуск — наверняка у нее там свидание — я приду, разоблачу, я убью ее, наконец, но она склонилась над «Юностью», очки сползли к кончику носа, вроде даже дремлет…

Меж тем мы все еще были на «вы»…

Но не в стихах:

О сладострастная отсрочка,
Томленье слов, томленье тел,
Я с губ твоих любую строчку
Сорвать зубами вожделел…

Почему-то каждый из нас упрямо держался за свою независимость, и я, стократно твердивший про себя слово «люблю», ни разу не произнес его вслух:

— Прочитайте мне еще из Осипа Эмильевича, я так люблю, я так люблю… его, — бормотал я на ступеньках лестницы, рядом с запертым на висячий замок институтским чердаком.

Я не смел ей признаться, что все еще не знаю, кто он, Осип Эмильевич, путешественник по Армении, вернувшийся в Ленинград, ненавидевший Воронеж, что все мои уловки, когда я читал заученные со слуха стихи и требовал, чтобы другие угадали поэта, надеясь таким образом и сам узнать, успеха не принесли — никому он не был известен: ни сокурсникам, ни Сарычеву, ни Чеховскому…

Разве что… папе?!

…Вначале я отыскал дом в переулке неподалеку от Садового кольца, старый, высокий, грязный дом с подворотней, мусорными баками, со ступеньками, ведущими в неосвещенные катакомбы. Поднявшись по лестнице, я долго стоял перед дверью квартиры: сбоку, как кнопки в лифте, вертикально выстроились звонки — среди фамилий я увидел и папину… СВОЮ?!

Нет, нет, конечно же, что-то дрогнуло во мне… Ну да ладно, что теперь об этом: я стоял перед дверью и не решался позвонить — как ни странно, меня смущало то, что я пришел с пустыми руками… Что мне делать с ними… что сказать, если нечего протянуть… Мне не хватало предмета, который бы я сразу передал из рук в руки, и услышал бы смешок, оскорбительный отказ, да что угодно, но по поводу принесенного. И я бы ответил, а значит, мы бы уже говорили, избежав вопроса, зачем и с какой стати я пришел…

Спустившись вниз, я отыскал цветочный киоск, выбрал букетик, заплатил и… понял, что ничего глупее придумать нельзя; тогда зашел в винный на углу Каретного ряда, увидел шампанское, но все-таки сообразил и взял бутылку водки… ту, что по два восемьдесят семь… На лестничной клетке под подоконником я припрятал букетик цветов, намереваясь на обратном пути захватить его и вручить Стелле, когда она в половине десятого вечера выскочит из «Ленинки»… постоял перед дверью, подышал глубоко и позвонил.

Дверь открыли не сразу. Я уже было решил, что папы нет дома и все впустую, когда осторожно выглянул лысый человек в кожанке и шлепанцах и, удивленно присвистнув, сказал мне:

— Привет!

— Привет! — в тон ответил я, избегая обращения на «Ты» или «Вы».

— Глазам своим не верю, — сообщил он, не впуская меня в квартиру.

— Да, это я, — подтвердил я.

— Я не про тебя — про «родимую»! — рассмеялся он, беря из моих рук бутылку, — а мы тут не то маемся, не то молимся — кто же тебя послал, кто надоумил?!

— Сам, так, — ответил я, гордясь своим умением предсказать ситуацию.

— Сам, говоришь?! — вдруг подозрительно переспросил он, и мне показалось, что сейчас он захлопнет дверь.

— Да, мне очень нужно… необходимо… но если сейчас нельзя?.. — я замолчал.

— Тебе да и нельзя?! — папа посторонился, пропуская меня в коммуналку. Он шел позади, а я то и дело оборачивался, пытаясь угадать, куда идти…

Одна из дверей была открыта — в комнате, обставленной старинной рухлядью, которую, покупая чешские и румынские гарнитуры, кто-то отправлял на свалку, а папа подбирал, при опущенных шторах сидели в принужденных позах двое: один — коренастый крепкий мужичок, как и папа, лысый, облаченный в странную рабочую блузу, едва не до колен, бородатый, красноносый; другой — смуглый джентльмен, весь в вельвете, с мягкими женственными движениями, чуть испуганный, виновато улыбающийся, то ли гомосексуалист, то ли иностранец… Менее всего в мои планы входило оказаться с папой не наедине. Я даже остановился на пороге.