Встречное движение

На ближайшей же лекции я послал ей этот рассказец — странное сочетание правды, вымысла и сарказма; она получила, отложила в сторону, аккуратно конспектируя, потом приоткрыла, читала, не проявляя никаких эмоций, и вдруг рассмеялась…

…Мы были счастливы, иначе это не назовешь. Мы целовались на улице, мы тискались в троллейбусе, мы никак не могли дойти до комнатенки и чуть было не отдались прямо на лестнице. И хотя снова был зажжен свет, и она орала на весь дом, а потом бежала в ванную, едва накинув халат, мне не приходила в голову мысль о расставании.

Но… на следующий день она снова меня не замечала.

Так мы прожили почти два года — я писал и подчас уже находил удовлетворение в самом процессе писания, зная, что у меня есть читатель, единственный, любимый…

Время от времени Стелла брала у меня написанное, уносила с собой, потом возвращала — мне и в голову тогда не приходило, что она читает мое чужим. Тем не менее я замечал, что иногда она раздраженно швыряет то, что еще вчера ей казалось прекрасным; впрочем, бывал о и наоборот — она просила меня надписать ей, не особенно оригинальничая, черновик (обязательно черновик!) какого-нибудь ранее пропущенного мимо ушей рассказа и в благодарность вылизывала меня всего с кошачьей тщательностью…

Однажды — поздней осенью, ночью, в стужу — мы выскочили из Просвирина переулка на Сретенку; Стелла перебежала на другую сторону улицы, я остался на правой… каждый из нас ждал своего троллейбуса: ее пришел раньше… Она махнула мне рукой на прощанье, потом, внезапно на что-то решившись, поманила…

Куда мы едем, куда?!

Заледеневшие окна, счастливый билетик (мой!), который она сунула за манжет старой шубенки к другим, тщательно сохраняемым, пустой троллейбус…

Уж не знакомить ли со своей мамой?!

Право, наши отношения в последнее время зашли так далеко, что у нее могло сложиться впечатление… она могла счесть, что есть основания… а то, что я молчу, так ведь она уже давно привыкла брать… Меж тем, сам не любя, я погружался в любовь, увязал в ней, и удерживала меня от полной капитуляции лишь мысль, что меня-то она может показать своей маме, а каково мне показать ее Сарычеву?!

Мы выскочили на Неглинной и молча бегом мимо улицы Горького — я рванулся на привязи ее руки, она обернулась, по ее лицу было видно, что она не находит объяснения, почему я вырываюсь от нее, — к углу Охотного ряда и улицы Герцена: маленькие оконца Дома культуры гуманитарных факультетов МГУ были освещены, дверь (в первом часу ночи!) открыта, коридор полон молодых и красивых людей, которые (все!) приветствовали Стеллу как старую знакомую; в конце коридора из большой сводчатой комнаты доносилась музыка…

— Т-шшш! — приложила Стелла палец к губам и ввела меня, оставив и свою шубу, и мое пальто за порогом, рядом с чьими-то туфлями на высоком каблуке, туго набитым баулом и сеткой-авоськой, из которой просвечивали кефир и батоны…

В проеме окна стоял высокий человек с горящей свечой в руках. Под негромкую мелодию, извлекаемую из черного, загнанного за портьеру рояля невидимым мне музыкантом, он медленно обводил взглядом тяжелые сводчатые потолки…

— В этом здании, — торжественно и трагично начал он, — в университетской церкви, сто десять лет назад отпевали Николая Васильевича Гоголя!

И тут же — дотоле не замеченные мною девицы в черных трико, подчеркивающих весьма недурные их фигуры, распахнули окно в стужу ночной Москвы — актер заслонил от ветра пламя свечи, но ее все равно задуло…

— Снова! — раздался взвизг режиссера, сидевшего, вернее, гарцевавшего на стуле, перевернутом спинкой вперед, — Спички! Окно! Кто так держит свечу?! Я тебя спрашиваю!

— Я так держу! — раздраженно ответил актер. — Сам попробуй, когда такой сквозняк!

— Кто оставил двери?! — ища виновных, режиссер развернулся вместе со стулом и увидел нас у дверей.

— Черт тебя возьми! — заорал он на Стеллу. — Сколько можно говорить! И почему на репетиции посторонние?!

— Это — Игорь Сарычев, — парировала Стелла, — помнишь, я тебе давала?..

Режиссер ничего не ответил, развернулся вновь к актеру…

— Шу-шу-шу, — послышалось из углов комнаты.

— Тише! — крикнул режиссер. — Снова с — «В этом здании…»!

— В этом здании, — так же торжественно, но еще более трагично начал актер, — в университетской церкви…

Я понял, что, как ни странно, меня здесь знают и знают самое интимное, одной Стелле для прочтения предназначенное, и что это— именно это! — привлекает ко мне внимание, вызывает интерес и истеричного режиссера, и незримого музыканта, и этих в черном с длинными и такими откровенными ногами… и еще, что распахнут окна и будет сквозняк, а пальто осталось за порогом, и что ночь, и без такси пешком по такой стуже не добраться, и еще, напоследок, о том, что сто десять лет назад в этом здании отпевали Николая Васильевича Гоголя, а он-то на самом деле был жив…