Встречное движение

Никогда ни от кого не согласилась она принять даже на Восьмое марта ни малейшего подарка, разве что цветы; сама же всех одаривала, кормила и поила недорогим, студенческим, заботливо приготовленным… Аккуратный маленький столик, накрытый на двоих, был странным оазисом в комнате, где всегда царил культивируемый ею хаос. Стул стоял на письменном столе, чтобы легче было открывать форточку, на этот же стул она вешала свои вещи, чтобы не помялись, предпочитая, однако, чтобы ее возлюбленные свое барахло срывали торопливо и швыряли на пол… Всего этого я тогда, конечно, не знал — только что есть такая некрасивая студентка, а у нее комнатенка.

Но стоило мне про себя произнести: «Лучше уж со Стеллой!»— как лихорадочно я стал разыскивать адрес моего отца.

Оказалось, что сделать это совсем не просто: спросить у Сарычева я не решался, Чеховский на мою просьбу ответил вопросом: «Зачем?» И на каждое мое последующее объяснение, словно не слыша его, новым: «Зачем?»

Так и не дал, может, правда, и сам не знал… После этого разговора, приведшего меня в ярость, я решил, что не надо никого ни о чем просить, и отправился в справочное бюро: назвал фамилию отца, имя, отчество, место рождения… Возраста не знал, прикинул приблизительно… Не получив адреса, двинулся дальше, к другому адресному бюро, там назвал другой год рождения, затем в третьем месте — третий и, наконец, получив желаемое, вдруг почувствовал себя усталым до изнеможения и отложил осуществление своего намерения до иных, лучших, времен.

На следующий день во время лекции, пристально глядя на Стеллу, я пришел к выводу, что что-то в ней есть… И эта улыбка, и эта повадка… Недаром все в ней что-то находят. «А если так, то что есть красота?» Я подумал даже послать ей стихотворение Заболоцкого, писал-писал, да никак не мог вспомнить вторую, неестественно длинную строку в той единственной запомнившейся мне строфе, а потому просто купил на углу букетик ландышей, подсушил их, притулив к крышке титана в столовой, написал Стелле заведомо бредовый «оригинальный» экспромт: «Визг и лай моей души, из Эллады ландыши»; завернул в него цветы и пустил по рядам… Все нюхали, улыбались, но передали по назначению…

…Никогда раньше я не чувствовал себя так хорошо, как со Стеллой. Впервые я ощутил, что и во мне бурлят страсти, подавляющие разум, скепсис, чувство меры. Получив мое двустишие и цветы, Стелла очень дружелюбно поблагодарила меня и тут же взяла развитие отношений в свои руки: есть ли у меня еще японские танки, если да, то я должен немедленно дать ей почитать, если нет, то написать, потому что именно эта форма… поэт — это тот, кто угадал свой стиль… Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться… или вот, например…

Стелла не спрашивала меня, знаю ли я тех поэтов, чьи имена она называла, строфы из стихотворений которых или даже отдельные слова, смакуя, произносила, давая понять, что нам и только нам с ней это доступно, потому что мы тоже обретаемся в удивительном мире, где я пишу, а она меня ведет, раскланиваясь со встречными, как на водах…

— А помните у Марины Ивановны… — говорила она, будто та только что прошла нам навстречу.

— А вот Борис Леонидович своей «Ларе», — губы ее чувственно кривились, я тоже кривил рот, опуская глаза и думая только о том, что надо узнать, обязательно надо узнать, кто они, эти поэты, если не хочу быть разоблачен, если хочу быть со Стеллой…

— Любить иных тяжелый крест, — и после стремительного сближения, когда казалось, вот-вот мы окажемся в вожделенной комнатке, Стелла неожиданно исчезала, и я, теряясь в догадках, чувствовал себя оскорбленным — отсюда лишь шаг до страсти…

Я искал встречи, писал как безумный, ходил по пятам — все впустую. И вдруг, неведомо отчего, Стелла бросалась ко мне, сжимала руку и торопила, торопила на выставку, пока не закрыли… Мы мчались на выставку, потом она запихивала мне в карманы шоколадные конфеты, внезапно прыгала в первый же троллейбус и скрывалась, чтобы назавтра не замечать моего присутствия…

…Как-то в буфете, отыскивая Стеллу взглядом, я внезапно заметил, что у Дюймовочки обнаружился живот, и торжествующе улыбнулся: не от меня.

Бог меня уберег, а я еще сетовал на неудачу. Бог меня спас от этого, но спас… для чего? Не для Стеллы же?!

Однако в следующее мгновение я увидел ее, пьющую горячий кофе, отчего очки на кончике ее носа то и дело запотевали. «Две камбалы твоих очков, два грота пристальных зрачков, нырять ли, плыть ли мне, грести? Спаси, прости, впусти», — я посылал ей очередное мое послание, она вкладывала его в конспект, кстати, самый тщательный и осмысленный на всем курсе… я ждал, следил за ней, смотрел в руки… Она уходила читать в туалет, выходила, молча стояла возле курилки. В отличие от большинства некрасивых женщин, она не курила; но ни слова, ни взгляда, ни ответа…

Я писал Стелле разгневанные стихи, она, получив их, тут же тащила меня на лестничный марш, ведший на чердак, сажала на ступеньки и, стоя надо мной, разбирала стихи по косточкам Меня больше всего волновали мои страдания, ее — форма их выражения.