Встречное движение

И впрямь, первые же сведения начали расставлять все по своим местам: в ЖЭКе Макасеев узнал, что сын прописан был к Сарычеву в 1952 году, а где был раньше, неведомо; что жена Дмитрия Борисовича умерла много лет назад; что сам академик на пенсии, и, наконец, к удивлению следователя, выяснилось место работы Игоря Дмитриевича.

Теперь, когда безличное «Он» можно было заменить на конкретное «Сарычев И. Д.», Макасеева охватили сомнения — факты явно противоречили придуманной им схеме, факты были неопровержимы, зато версия — красива и производила впечатление достоверной.

Вот почему, вопреки здравому смыслу, Макасеев не вписал в дело фамилию убитого, оставив дело — следствием по факту смерти неизвестного лица.

Меж тем в отделе кадров Макасееву предъявили приказ об увольнении Сарычева И. Д. по собственному желанию, датированный позапрошлым годом, а бывшие его сослуживцы на расспросы отвечали сухо и скупо — никто, в сущности, Игоря Дмитриевича не знал.

Гораздо больше, чем люди, рассказали Макасееву бумаги… Ах, эти анкеты, объективки — где бы еще отыскивать след человека, который ушел, не взяв с собой ни денег, ни билетика, ни клочка исписанной бумаги, ушел, словно бы вернулся по своим же следам в начало, когда явился миру, ничего не имея, даже имени…

Как и предполагал Макасеев, оказалось, что Игорь Сарычев никогда не был женат, не имел детей, закончил технический вуз, а затем, там же, аспирантуру, диссертации не защищал…

Пометив для себя, что, собственно, большая часть самостоятельной жизни Игоря Сарычева прошла в институте и там-то уж его наверняка знают и помнят, Макасеев, не доверяя столь важное дело своим помощникам, сам отправился в деканат, добыл списки курса, но выписал из него только фамилии сокурсниц Игоря Сарычева, то есть и на сей раз своей методе не изменил…

Глава VII

Первую сессию я сдал на отлично. Сарычев даже не сразу поверил, переспрашивал несколько раз, а убедившись, позвонил Чеховскому и сообщил о моих успехах… Потом повторил слово в слово, я понял, что и Чеховский усомнился, что такое возможно…

Я бы и сам считал, что главную роль сыграла моя фамилия, если бы, к моему изумлению, не оказалось, что в техническом вузе никто ничего не слышал о Сарычеве… Бедный, засекреченный, безымянный… но именно тогда я впервые задумался о том, что его не знают потому, что… и знать-то нечего: теоретических работ он не писал, открытий не совершал, а тот практический результат, которого он добился, сохранялся в тайне — не столько проект, сколько имена создателей. Ну, создали и создали — тем более что с другой стороны этого «горбатого мостика» уже торчали американцы. У них проект, у нас проект, у них «толстяк», и мы не лыком шиты, лоб в лоб; то, что сумели сделать и те, и другие, как бы возвращало всех к нулю, обесценивало результат, аннигилировало усилия: выходило, что, сделав невозможное, важнейшее на тот момент дело, Сарычев не сделал ничего; лишь тяжелый значок, хранимый во внутреннем кармане, академический паек да известность в сужающемся кругу, кругом неизвестности от остального мира очерченном, остались доказательством, что что-то было…

Вот, видимо, почему разрешение на пересдачу добыл мне тогда не Сарычев, а Иваша! А я-то думал, что Дмитрий Борисович выше этого…

Вторая сессия далась еще легче, чем первая: на экзаменах я только и делал, что поглядывал по рядам, недвусмысленно предлагая любой из симпатичных моих сокурсниц незамедлительную помощь. О, полугода мне хватило, чтобы понять, что и те из них, что достаются в первую очередь красавцам-самцам, и те, что млеют по спортсменам и комсоргам, и даже те, что бросают долгие взгляды на преподавателей, — все они, в конечном счете, будут принадлежать тому, кто поможет им сдать не один предмет — сессию, кто потянет за них воз контрольных и лабораторных, а перед расставанием еще и вычертит листы к диплому… Это был мой шанс, это была естественная замена стихам, которые бывшие школьницы, шагнув в институт, воспринимали как неисправимый инфантилизм… Писать стихи мог только… мальчик, а они, девочки, тяготели, естественно, к мужчинам… Вот почему свернутые вчетверо, пущенные по рядам мои записки хранили не строфы, а уравнения, не рифмы, а формулы…

И если я тратил лучшие годы моей жизни на конспекты и зубрежку, то на самом деле я тратил это время на тех, чьи фотографии на групповом портрете выпускников нашего института я впоследствии обвел карандашной каймой — похоронил в своей душе…

Хорошие они были девочки, да и что бы я делал без них?! Но только был ли у меня роман хоть с одной? Наверное, нет, потому что какой же это роман, если заранее написан конец — окончание института… Или если он может оборваться на полуслове, стоит лишь судьбе поманить меня четырнадцатилетней, наглой, с голыми коленями, безнадежно недоступной, а потому такой желанной… Да еще и носящей фамилию — Чеховская…