Вспомнить всё

Голос жены Кеммингс слышал прекрасно, однако разглядеть ее не мог. Покинув кухню, он миновал столовую и заглянул в гостиную. Действительно, Мартина – босиком, в шортах – сидя перед видеофоном, оживленно беседовала с братом. За окнами гостиной виднелись улица и продуктовый фургон, безуспешно пытавшийся втиснуться в ряд машин, припаркованных у обочины.

«Ну и теплынь, – подумалось Кеммингсу. – Надо бы кондиционер включить».

Усевшись на старенькую софу невдалеке от разговаривавшей по видеофону Мартины, он оглядел комнату и замер. Напротив, на стенке над головой жены, красовалась самая ценная, самая дорогая из принадлежавших ему вещей, заключенный в рамку плакат Гилберта Шелтона[72] «Толстый Фредди предупреждает…», тот самый, где фрик[73] по прозвищу Толстый Фредди сидит в кресле, держит на коленях кота и, назидательно подняв указательный палец вверх, пытается изречь «Колеса – гибель», однако сам так знатно накидался колесами – в другой руке у него целая горсть «спидов», любых таблеток, пилюль, облаток и капсул с суррогатами амфетамина, какие только существуют на свете, – что лыка уже не вяжет, а его кот скрипит зубами, морщится, жмурится от стыда за хозяина. Этот плакат с автографом самого Гилберта Шелтона подарил Кеммингсу в день свадьбы с Мартиной лучший друг, Рэй Торренс, и стоил он, подписанный художником в далеких 1980-х, задолго до рождения Виктора и Мартины, многие тысячи.

«Если вдруг окажемся на мели, можно плакат продать, хоть и жалко. Небось второго такого на свете уже не найти», – подумалось Кеммингсу.

Мартину плакат тоже привел в восхищение: еще бы, «Феерические Хайрастые Братцы-Фрики» прямиком из золотого века, из давнего-давнего прошлого! Неудивительно, что он так любит Мартину: ведь она в той же мере любит и его, и красоту мира во всех ее проявлениях, дорожит ею не меньше, чем Виктором, а что может быть лучше любви подобного рода – любви заботливой, не изнуряющей, напротив, придающей сил? Это ведь ей, не Кеммингсу, пришло на ум вставить плакат в рамку: он-то, кретин, просто приколол бы кнопками к стенке и на том успокоился!

– Привет, – заговорила Мартина, повесив трубку и повернувшись к нему. – О чем задумался?

– Всего-навсего о том, что ты бережешь от гибели все, что любишь, – признался он.

– По-моему, человеку так и положено, – пожав плечами, откликнулась Мартина. – Ты ужинать-то готов? Открой бутылку вина – красного, какого-нибудь каберне.

– Седьмой год сойдет? – уточнил Кеммингс, поднимаясь на ноги, охваченный внезапным желанием обнять, как можно крепче прижать жену к себе.

– Можно седьмой, можно двенадцатый, – рассудила Мартина и рысцой поспешила в кухню.

Спустившись в погреб, Кеммингс принялся осматривать ряды бутылок, разумеется, по всем правилам уложенных набок. Затхлость, сырость… лично ему запахи погреба нравились, но вдруг он заметил, что сосновые доски под ногами густо присыпаны землей.

«А, черт… знал же, что нужно бетон под лежни залить», – подумал он и, позабыв о вине, направился в дальний угол.

Там слой земли оказался еще толще. Нагнувшись, Кеммингс ткнул в одну из досок… садовым совком.

«Стоп, – удивился он, – откуда взялся этот совок? Еще минуту назад у меня никакого совка в руках не было!»

Тем временем доска от тычка совком рассыпалась в труху.

«Похоже, дом рушится на глазах, – в страхе подумал Кеммингс. – Господи Иисусе… надо Мартину предупредить!»

Окончательно забыв о вине, он бросился наверх, огляделся в поисках Мартины, собираясь сообщить, что фундамент их дома угрожающе прогнил, однако Мартины ни в кухне, ни в комнатах не оказалось. Мало этого, ужин, готовившийся на плите, тоже исчез без следа – ни сковород, ни кастрюль…

Изрядно опешив, Кеммингс потрогал конфорки и обнаружил, что плита холодна.

Как же так? Ведь Мартина только что хлопотала на кухне!

– Мартина! – крикнул он во весь голос.

Увы, ответа не последовало. Как будто в доме, кроме него, нет ни души.

«Дом пуст, – подумалось Кеммингсу. – Пуст и вот-вот рассыплется. О, Боже правый…»

Усевшись за кухонный стол, он почувствовал, что под его тяжестью сиденье стула просело, подалось вниз. Слегка, самую малость, однако вполне ощутимо.

Тревога сменилась страхом. Где же Мартина? Куда подевалась?

С этими мыслями Кеммингс вернулся в гостиную.

«Может, просто отлучилась к соседям, приправ одолжить, или масла, или еще чего», – рассуждал он, однако страх креп, набирал силу.

Взглянув на плакат, Кеммингс обомлел. Ни рамки, ни стекла… и края обтрепались!

«Но я же прекрасно помню, как Мартина вставляла его в рамку», – подумал Кеммингс.

Со всех ног бросившись к плакату, он уставился на подарок Рэя во все глаза.

Подпись… подпись автора выцвела так, что почти не разглядеть! Мартина сразу же по получении подарка настояла и на рамке, и на музейном безбликовом стекле, но вот он, плакат – без стекла, без рамки и даже надорван в нескольких местах! Самое ценное, самое дорогое, что у них есть!..

Из глаз сами собой, поразив его едва ли не сильней всего прочего, заструились слезы.