«Линда Фокс, – подумал он. – Линда Фокс… синтез старого рока с мощью современного звука. Господи Иисусе, если не подготовить трансляции ее живого выступления, сюда, требуя моей крови, сбегутся все куполяне планеты! Если не брать в расчет аварий, каковых до сих пор не случалось, меня держат на жалованье, чтобы межпланетный обмен информацией, соединяющей нас с родиной, помогающей оставаться людьми, шел как по маслу. Чтобы ленточные барабаны крутились без сучка без задоринки».
Переключив транспорт ленты в режим максимальной скорости, он настроил модуль связи на прием, нащупал рабочую частоту спутника, взглянул на экран осциллографа, убедился, что сигнал принимается без искажений, а после включил звуковое воспроизведение принимаемого.
Из динамиков, развешанных в ряд над его головой, зазвучал голос Линды Фокс. Да, осциллограф не врал. Никаких искажений. Ни посторонних шумов, ни отсечек звука, все каналы сбалансированы безупречно, как и утверждают стрелки приборов.
«Вот, к слову, о слезах, – подумал Маквэйн. – Слушаю ее – порой самого слеза прошибает».
Вокалу Линды Фокс негромко вторили, подпевали синтолютни, ее визитная карточка. До Фокс никому даже в голову не приходило вытаскивать из давнего прошлого, из шестнадцатого столетия, инструмент, для которого в свое время писал такие прекрасные, такие яркие песни Джон Дауленд[65].
Пауза, проигрыш, а затем…
Что сделала Линда Фокс? Взяла книги Дауленда, сборники сочинений для лютни, написанных им в конце шестнадцатого столетия, и обновила, осовременила мелодии и стихи.
«Создала нечто новое для разбросанных там и тут, словно в спешке, в беспорядке рассеянных по вселенной людей, живущих кто под сводами куполов на жалких захолустных планетах, кто в чревах искусственных спутников… увлекаемых в бесконечный путь силой, имя которой – миграция».
Как там дальше? Проклятие, забыл. Ладно, запись-то – вот она!
Да, верно. «Взыскуемого свыше», хотя… хотя подлинная красота вселенной – определенно не в россыпях бесчисленных звезд, не где-то там, наверху, а в музыке, создаваемой умами, голосами, руками людей. В пении синтолютен, вплетаемом мастерами за затейливым операторским пультом в пение Фокс.
«Вот, – подумал Маквэйн. – Вот, что надежно держит и дальше будет держать меня на плаву. Надо же! Не служба, а сущая радость: получаешь, преобразовываешь, транслируешь всю эту красоту, а тебе еще и приплачивают!»
– С вами Фокс, – объявила Линда.
Маквэйн переключил видео на голографию, и Линда Фокс улыбнулась ему из куба, возникшего перед экраном. Между тем ленточные барабаны вращались, вращались с бешеной быстротой, пополняя его собрание новыми и новыми минутами, часами прекрасного.
– С вами Фокс, – повторила певица. – Добрый вечер, друзья!
Взгляд ее завораживал, пришпиливал к креслу, проникал в самую душу; алмазно-твердые, сверкающие глаза лучились первозданной мудростью, искренностью, чистотой.
– Привет, Фокс, – с улыбкой ответил Маквэйн.
Спустя некоторое время он позвонил заболевшей девушке из соседнего купола. Ответа пришлось дожидаться на удивление долго.
«Да где же она? – гадал Маквэйн, наблюдая за индикаторами сигнала на пульте. – Может, ее уже нет в живых? А может, за ней транспорт прислали, эвакуировали силком?»
Микроэкран мерцал, рябил всеми цветами радуги. Ничего… ничего, кроме видеостатики… О, вот она! Ну, наконец-то!
– Я вас не разбудил? – на всякий случай спросил Маквэйн.
Действительно, выглядела девушка апатично, осоловело, будто спросонья.
«Может, успокоительное приняла?»
– Нет. Укол в задницу нужно было вогнать.
– Что? – в удивлении подняв брови, переспросил Маквэйн.
– На химиотерапии я, – пояснила Рыбус. – Со здоровьем неважно.
– А я только что перегнал на ленту потрясный концерт Линды Фокс. На днях транслировать буду. Послушаете, посмотрите, вот настроение и поднимется.
– Как жаль, что мы круглые сутки заперты в куполах! Вот было бы можно в гости друг к другу ходить… Ко мне сегодня провизионщик заглядывал. Заодно и лекарства привез. Помогают, конечно, но тошнит от них – жуть.
«Зря я ей позвонил», – подумал Маквэйн.