Вспомнить всё

Ну да, точно! Вылетели из головы все знания, а вместе с ними и бессмертная душа!

Эд Гантро удовлетворенно хмыкнул.

«С такими разговорчиками проверку на наличие души не пройдешь ни за что, – подумал он. – Выходит, кто я таков? Пес в канаве! Мышь в норке!»

На его взгляд, вся ошибка сторонников абортов от начала и до конца заключалась в произвольности разграничения. Некогда эмбрион, не имевший никаких конституционных прав, мог быть на абсолютно законных основаниях умерщвлен рукой доктора, однако зародыш уже считался полноправной личностью… вплоть до недавних пор. Пока клика сторонников абортов не решила, что даже семимесячный плод в материнской утробе нельзя считать за человека, а значит, он также является законной жертвой любого доктора, допущенного к врачебной практике. Затем настала очередь новорожденных: младенец – по сути, «овощ», неспособен сфокусировать взгляд на определенном предмете, ничего не соображает, не владеет членораздельной речью… что и помогло лобби аборционистов, выиграв новую судебную тяжбу, объявить новорожденного всего лишь зародышем, волею случая либо естественных биологических процессов исторгнутым из материнской утробы. Ладно, допустим, но где, где провести окончательную, последнюю черту? В момент первой улыбки? В тот миг, когда малыш произнесет первое слово или впервые потянется к понравившейся погремушке? Законный предел неумолимо теснили, отталкивали все дальше, дальше и вот дошли до самого хищнического, волюнтаристского из мыслимых критериев – до «освоения высшей математики».

Тем самым отказав в принадлежности к людям древним грекам, современникам Платона, знавшим лишь геометрию, но не арифметику, а уж алгебру вовсе разработали арабы, причем много позже! Волюнтаризм… причем даже не теологического, всего-навсего юридического пошиба. Церковь давным-давно – точнее, с самого начала – утверждала, что не только эмбрион, но и зигота, оплодотворенная яйцеклетка, уже столь же священна, как и все живое, разгуливающее по земле. Очевидно, там понимали, к чему приведут самочинные дефиниции вроде: «Отныне в сем теле обитает душа», – или, выражаясь языком современности: «Теперь это создание – полноправная личность не хуже других, подлежащая всемерной защите закона». Как же грустно, как печально ныне видеть ребенка, день за днем храбро играющего на заднем дворе, стараясь не терять надежды, делая вид, будто ему ничто не грозит… хотя жизнь его в постоянной опасности!

«Ладно, – подумал Эд Гантро, – посмотрим, как они обойдутся со мной – взрослым, тридцатипятилетним, окончившим Стэнфорд с дипломом магистра. Посадят ли и меня на месячный срок в клетку с пластмассовой миской для корма, краником для питья и местом для отправления естественных надобностей – разумеется, обустроенным у всех на виду? Умертвят ли автоматически по истечении тридцати дней, если за это время меня никто не усыновит?»

Что и говорить, риск немалый… однако сегодня санитарно-полицейская служба сцапала его сына, и риск начался как раз с этого, а вовсе не в тот момент, когда он вмешался и сделался жертвой сам.

Окинув взглядом троих перепуганных мальчуганов, Эд Гантро задумался. Что бы им такого сказать? Не только сыну – всем троим разом?

– Послушайте, – заговорил он, пытаясь цитировать Павла, – говорю вам тайну, священную тайну: не все мы усопнем во смерти, но все… все…

Увы, что там дальше, он позабыл. Позабыл начисто.

«Вот досада-то, ч-черт!»

– Но все пробудимся, – продолжил он, как сумел. – Вдруг, в мгновение ока…

– Прекратить разговоры! – буркнул водитель фургона из-за стальной проволочной сетки. – За дорогой следить мешаете! А то я, знаете, если что, и газом туда, к вам в отсек, прыснуть могу. Специально для буйных предличностей приготовлен. Ну? Сами заткнетесь, или мне кнопку жать?

– Все-все, молчим, – поспешно вмешался Тим, в безмолвном ужасе взглянув на отца, взглядом моля его не упорствовать.

Его отец не ответил ни слова. Настойчивая, горячая мольба в глазах сына сделала свое дело, и он не выдержал, сдался. Капитулировал. В конце концов, происходящее здесь, по пути, не столь уж важно. Самое главное начнется, когда их привезут в окружной детприемник, куда в случае чего, при первых же признаках скандала, мигом слетятся тучей телерепортеры с газетчиками.

Дальше ехали молча, каждый наедине с собственными думами и тревогами. Эд Гантро, сосредоточенно морща лоб, оттачивал в голове план дальнейших действий, обдумывал все, что сделает. Что должен сделать, и не только ради Тима, но ради всех кандидатов на постнатальный аборт. Перебирал варианты один за другим, пока спецфургон, покачиваясь, тарахтя двигателем, мчался вперед.

Как только фургон остановился на служебной стоянке у окружного детприемника и водитель распахнул настежь задние дверцы, к машине подошел, в изумлении заглянул внутрь сам Сэм Б. Карпентер, руководитель всей этой – провалиться бы ей! – операции.

– Феррис, ты в самом деле приволок сюда взрослого человека? Ты хоть соображаешь, на кого напоролся? Это же провокатор. Обструкционист!