Всё, что имели...

Степаниде было страшно, она боялась: в дверь вот-вот постучатся и войдет милиция… И когда кто-то и в самом деле постучался, у нее все похолодело внутри, не было сил, чтобы встать и подойти к двери.

— Мама, это я! — послышался голос дочери.

Арина вбежала в комнату веселая, довольная.

— Мама, я уже в армии! — воскликнула она и вдруг осеклась, встревожилась. — Что с тобой, мама?

— Ой, доченька, головушка раскалывается, — горестно ответила мать.

— У тебя теперь свой врач, — сказала Арина. Потрогав ее лоб, пощупав пульс, она профессионально продолжала: — Температуры нет, пульс ритмичный, хорошего наполнения…

— Как у тебя, ты-то куда?

— Завтра к девяти ноль-ноль надо явиться на сборный пункт.

И тут Степанида разрыдалась, дала волю своим слезам.

— Не надо, мама, не надо, — лопотала Арина и сама плакала, не догадываясь, какой удар обрушился на ее мать, кого и что она потеряла.

Проводив на станцию дочь и жену, Савелий ночью вернулся домой, часок-другой вздремнул, а проснувшись рано утром, намерился починить разорванную вчера на работе спецовку. Степанида, конечно, сделала бы это лучше, но не ждать же ее приезда, и приедет-то она неизвестно когда — может, завтра, может, послезавтра, а то бывало, что и по неделе задерживалась у дочери. Вчера она сказала, что надо как следует проводить Аринушку в армию, и он с этим был согласен.

Иголку и нитку Савелий нашел сразу, а вот нужного цвета лоскуток поискать надобно, а где искать, ясно: у Степаниды в ящике этих лоскутков пропасть. Выдвинув из-под кровати объемистый деревянный ящик, он стал перебирать лоскутки, бумажные вырезки и наткнулся на какой-то сверток. Любопытным Савелий никогда не был, по домашним тайничкам жены лазить не привык, но тут будто лукавый подзудил: погляди да погляди, что там припрятано. Развязал он бечевку, развернул неказистую тряпицу и обмер: в свертке были пачки денег, аккуратно перевязанные узкими лентами. За свои сорок пять лет он, хорошо зарабатывавший у себя на заводе, никогда не видывал в доме таких деньжищ. «Чьи, как они попали сюда?» — заметались в голове мысли.

Словно обжегшись, он отпрянул от ящика, вытер ладонью вспотевший лоб и загнанно стал расхаживать по комнате, не в силах унять волнения и внезапной дрожи в руках. Ему вспомнились разговоры с женой о том, откуда у них на столе сало, масло, колбаса… Степанида всякий раз как бы нехотя и с досадой отвечала: или не видишь, что глаз не смыкаю, строчу и строчу на машинке… «Шитьем заработала», — подумал он и в какой-то момент готов был порадоваться: «Пригодятся деньжата, жизнь в эвакуации известно какая…» Но в следующую минуту мозг пронзила другая мысль: «Это сколько же надо пошить да продать, чтобы этакий ворох денег припрятать?»

Доверчивый, почти не вникавший прежде, чем и как живет Степанида, он вдруг заставил себя кое-что припомнить, обмозговать события, которые сейчас казались ему странными и малопонятными. Он слышал, например, что не так-то просто взять билет на поезд, а у Степаниды и речи об этом не было. Как же ей удавалось такое, что вздумала и поехала? Обычно к поезду Степанида шла налегке, а домой привозила тяжелую сумку, набитую всякой вкусной всячиной. Не мог он понять, где и за какие шиши добывала она эту «всячину». Консервы, масло, колбасы, хлеб — все это, как поговаривали в цехе, можно было купить лишь на рынке за большие деньги у спекулянтов. Так с кем же Степанида зналась? Задав себе такой вопрос, он даже в мыслях не в силах был произнести, что жена со спекулянтами зналась и, должно быть, спекуляцией деньгу зашибала…

Савелий с отвращением задвинул ногой ящик под кровать, бросился на улицу к умывальнику и стал тереть мылом руки, пытаясь поскорее отмыть что-то невидимое, омерзительное, прилипшее к пальцам, когда он трогал денежные пачки. Торопливо умывшись и забыв позавтракать, он один, без Макрушина, заспешил в цех. Сегодня ему было бы неловко по дороге на работу заглядывать в глаза Никифору Сергеевичу. Опасался он и того, что не удержится, расскажет приятелю о том злополучном свертке и совета попросит: что, мол, делать с проклятыми деньгами.

— Я гляжу, Савелий, не с той ноги ты встал, что ли, что-то сам на себя не похож. Не хвораешь ли? — заботливо поинтересовался пришедший в цех Макрушин.

Грошев торопливо ответил:

— Не выспался. Ночью дочь провожал на фронт.

— Эх, не один ты нынче такой, — со вздохом сказал Макрушин, поверивший другу.

Савелий вытачивал сверла. Работа привычная, как привычным было и то, что он молчком делал свое дело, и никто не замечал каких-либо странностей в его поведении. А в действительности он порой даже не видел резца, и только многолетняя практика да чутье помогали ему избегать ошибок, не портить заготовки. Перед глазами вставали, ворочались, как живые, те перевязанные узкими лентами денежные пачки, они терлись друг о друга и, как ему чудилось, до тошноты противно скрипели… Он встряхивал головой, чтобы отшвырнуть наваждение, напрягал глаза, следя за тем, как из-под резца тянется тонкая спиралька стружки.