Всевидящее око

Он и По уже бежали к гостиной, что дало мне возможность спокойно пройтись по профессорскому холлу, чтобы еще раз взглянуть на ковер из шкуры бизона, на чучело североамериканской совки, на цепы и упряжь, развешенные по стенам, как музейные экспонаты. К тому времени когда я добрался до гостиной, в очаге уже запекались яблоки, По сидел в кресле от Дункана Файфа[54], а над ним стоял Папайя и, потирая кончики пальцев, вместо того чтобы демонстрировать радушие, скалился, открывая неровный, с брешами, ряд серых зубов.

– Молодой человек, – сказал он, – сделайте мне одолжение, снимите шляпу.

После некоторого колебания По снял кивер и опустил его на брюссельский ковер.

– Это не больно, – сказал профессор.

Если б это была моя первая встреча с Папайей, я бы в том усомнился. Когда он накладывал измерительный шнурок на выступающие части черепа По, руки у него дрожали, как у юноши, впервые залезающего под юбку.

– Двадцать три дюйма. Не такой уж большой, как я думал. Но тут шокируют пропорции. Мистер По, сколько вы весите?

– Сто сорок три фунта[55].

– А какой у вас рост?

– Пять футов восемь дюймов. И еще половинка[56].

– О, половинка, да? А теперь, молодой человек, я хочу ощупать вашу голову. Не смотрите так. Больно может быть, только если вы отдадите свою душу через средний палец. Сидите спокойно; сможете?

Слишком напуганный, чтобы кивнуть, По просто захлопал глазам. Набрав в грудь побольше воздуха, профессор припал трепещущими пальцами к самородному черепу. С его серых губ слетел тихий благоговейных вздох.

– Эротизм, – провозгласил Папайя. – Умеренный.

Он наставил ухо на череп По, как фермер, слушающий сусликов. Его пальцы тем временем перебирали спутанные черные волосы.

– Любовь к родным пенатам, – сказал профессор чуть громче. – Низкая. Ассоциативное мышление: высший уровень. Интеллектуальные способности: высокие… Нет, очень высокие. – Улыбка По. – Любовь к похвале: высший уровень. – Теперь моя улыбка. – Чадолюбие: очень низкое.

Так, Читатель, все это и продолжалось. Осторожность, доброжелательность, надежда – шаг за шагом этот череп был вынужден открыть свои тайны. Открыть их миру, я бы сказал, – ведь профессор громким криком объявлял о своих находках, как аукционист. Только когда его мрачноватый и грубоватый баритон стал звучать тише, я понял, что дело идет к концу.

– Мистер По, у вас есть шишки неустойчивых предрасположенностей. Зона черепа, отвечающая исключительно за животные наклонности – под чем я подразумеваю нижнюю заднюю и нижнюю боковую, – эта зона чуть меньше развита. Однако скрытность и воинственность – обе развиты хорошо. Я различаю в вашем характере жестокие и почти наверняка фатальные признаки.

– Мистер Лэндор, – сказал По, едва заметно вздрогнув, – вы не говорили, что профессор – ясновидец.

– Ну-ка повторите! – рявкнул Папайя.

– Вы… вы не…

– Да-да.

– Говорили, что…

– Ричмонд! – закричал Папайя.

По словно прирос к креслу и начал заикаться.

– Э-это… э-это верно, я…

– И если не ошибаюсь, – вмешался я, – он несколько лет провел в Англии.

По вылупил глаза.

– Преподобный Джон Брэнсби из Сток-Ньюингтона, – пояснил я. – Прославленный авторитет в области правописания.

Папайя хлопнул в ладоши.

– О, очень хорошо. Великолепно, Лэндор! Британский призвук так легко сочетается с нотами лесного Юга… А теперь посмотрим, что еще мы можем сказать об этом молодом человеке. Он художник. С такими руками не может быть никем иным.

– Своего рода художник, – согласился По, покраснев.

– Еще он… – Папайя на мгновение замер, прежде чем резко ткнуть указательным пальцем в лицо По и закричать: – Сирота!

– Это тоже верно, – тихо сказал кадет. – Мои родители – настоящие родители – погибли при пожаре. Пожар театра в Ричмонде в одиннадцатом году.

– И какое дело заставило их отправиться в театр? – осведомился Папайя.

– Они были актерами, – сказал По. – Очень хорошими актерами. Знаменитыми.

– А, знаменитыми, – сказал профессор, с отвращением отворачиваясь.

Повисла странная неловкость. Обиженный По в кресле. Расхаживающий по комнате профессор. И я в ожидании. Молчание затянулось настолько, что я не выдержал и сказал:

– Профессор, хочу спросить, не могли бы мы приступить к делу?

– Да будет так, – сказал тот, хмурясь.

Сначала он приготовил на всех нас чай. Чай был подан в покоробленном серебряном чайнике и имел привкус дегтя: напиток покалывал язык и обволакивал липкой пленкой горло. Я выпил три чашки, одну за другой, как порции виски. А какой был выбор? Папайя алкоголь не держал.

– Итак, профессор, – сказал я, – о чем нам говорит вот это?

Достал наш с По рисунок с треугольником внутри и разложил его на столе, который на самом деле был пароходным сундуком, обитым жестью.