Всевидящее око

Дом профессора Папайи всего в лиге[49] от моего, но стоит в конце крутого подъема, и ведет к нему заросшая тропа, поэтому за пятьдесят ярдов приходится оставлять лошадь и пробираться через кедровые заросли. В конце пути вы оказываетесь на небольшой площади, окруженной кустами жасмина и жимолости. О, а еще там есть мертвая груша; она, как плащом, покрыта цветущей бегонией, а на каждой ветке покачиваются клетки с пересмешниками, иволгами и канарейками, и все они поют с рассвета до заката. Очевидной гармонии в этой песне нет, но если долго прислушиваться, то вы, возможно, все же услышите мелодию, либо (такова теория Папайи) просто откажетесь от идеи ее услышать.

Итак, если бы По добился своего, мы отправились бы к Папайе тем же вечером. Я сказал, что мы не найдем его дом в темноте. Кроме того, я хотел предупредить профессора, и вечером посыльный от академии отправился к нему с моей запиской.

На следующее утро По проснулся и, пожевав мел, продемонстрировал белый язык доктору Марквизу, который тут же отослал его со стопкой порошков хлористой ртути и справкой, освобождающей кадета от обязанностей. После этого По, отодвинув незакрепленную доску в заборе, пролез на дровяной склад и встретился со мной южнее караульного поста. Там мы сели на Коня и отправились в путь.

То утро было холодным и облачным. Создавалось впечатление, что тепло сохраняют лишь деревья, растущие на бледных гранитных выступах, да опавшие листья, которые выделялись яркими пятнами на фоне озер, долин и ложбин пружинящего мха. Тропа быстро поднималась вверх; мы пробирались мимо выпуклых боков огромных валунов, и По, бормоча мне на ухо, рассказывал о Тинтернском аббатстве[50] и о принципе возвышенного Берка[51] и утверждал, что «Природа, мистер Лэндор, и есть истинный поэт Америки». Чем больше он болтал, тем сильнее мое сердце сжимал страх. Как-никак, я похитил из академии кадета, хотя отлично знал, что Хичкок и его офицеры ежедневно обязательно инспектируют казармы. Горе кадету, который доложил о «болезни» и не открыл на стук в дверь!

В общем, чтобы не думать о последствиях, я рассказал По все, что знал о Папайе.

Его мать была скво[52] из племени гуронов, а отец, француз канадского происхождения, – торговцем оружием. В детстве его забрало племя вайандотов[53], которое вскоре было вырезано целеустремленными ирокезами. Папайю, единственного выжившего, спас старьевщик из Ютики, который дал ему христианское имя и воспитывал в большой строгости: церковь дважды в день, катехизис и гимны перед сном, семьдесят библейских стихов в неделю. (Это было во всех отношениях такое же воспитание, как у меня, за исключением того, что Папайе разрешалось играть в карты.) Через шесть лет старьевщик пал жертвой золотухи. После этого мальчик оказался в доме склонного к благотворительности текстильного магната, который вскоре умер и оставил Папайе содержание в шесть тысяч в год. Папайя быстренько вернул себе индейское имя и переехал в дом из джерсийского песчаника на Уоррен-стрит, где написал монографии об алкоголизме, освобождении рабов, белене… и чтении человеческого черепа. Когда его слава достигла пика, он снова переехал, на этот раз в здешние горы. Сейчас общается главным образом через почту, принимает ванну дважды в год и смотрит на свое прошлое с определенной иронией. Однажды, когда его назвали благородным дикарем, Папайя, как утверждают, сказал: «Зачем все портить словом “благородный”?»

Ему, Читатель, нужно шокировать людей. Именно поэтому, вероятно, он подготовился к нашему приезду, повесив над дверью мертвую гремучую змею и усыпав дорожку лягушачьими костями. Кости тихо хрустели под нашими ногами и застревали в подошвах, поэтому мы были заняты тем, что сосредоточенно вытаскивали их, когда появился Папайя. Невысокий, с мощной грудью, он стоял в дверном проеме, и вид у него был рассеянный, как будто он вышел лишь для того, чтобы оценить погоду. Мы уставились на него – ведь Папайя создан для пристального разглядывания, это его цель и его сила. В мой первый визит он приветствовал меня в полном индейском облачении, размахивая кремневым наконечником стрелы. Сегодня – по причине, не понятной мне и, вероятно, ему, – Папайя был одет, как голландский фермер давних времен. Домотканая верхняя одежда и короткие штаны, оловянные пряжки и башмаки, огромнее которых я в жизни не видел: в них можно было бы засунуть человека. Единственным, что выпадало из образа, были орлиный коготь, висевший на шее, и тонкая линия цвета индиго, тянувшаяся от правого виска к кончику носа (новый штрих).

В его красивых карих глазах медленно разгорался огонек понимания.

– О! – Он бросился прямиком к По, схватил его за руку и потянул за собой через порог. – Ты был прав! – крикнул мне профессор. – Он поразителен. Какой крупный орган!