Всевидящее око

Но на земле много других дел, кроме утешения. Девица начала тихо тосковать по обществу. И, возможно, так и тосковала бы впустую – отец после долгой и успешной карьеры в городе превратился в отшельника, – если б ее не пожалела богатая кузина умершей матери, жена банкира из расположенного неподалеку Хаверстроу. У женщины не было своей дочери, поэтому она привязалась к девушке, решив, что из этого красивого создания, наделенного врожденной грацией, можно вылепить нечто еще более прекрасное – нечто, что прославит эту женщину.

* * *

В общем, эта женщина, вопреки возражениям отца, увезла девушку и стала водить ее по званым обедам. А когда пришло время, взяла с собой на бал.

Бал! Дамы в шелках, муслине и мехах. Джентльмены во фраках и с прическами в стиле римских императоров. Столы, ломящиеся от тортов и пирожных с заварным кремом. Блеск винных бокалов. Скрипичная музыка и кадриль. Шорох платьев, трепет вееров. Красавцы в военной форме с латунными пуговицами, готовые отдать жизнь за единственный танец.

Девушка никогда о таком не мечтала – может, потому, что не знала о таком? – но с воодушевлением восприняла и примерку платьев, и упражнения в этикете, и уроки танцев под руководством французских учителей. А когда отец мрачнел, видя ее в новом образе, она смеялась, делала вид, будто рвет платье, и снова и снова клялась ему в том, что он – ее единственный мужчина.

Наступил день бала. Отец гордился своей дочерью, когда она садилась в ландо. Она помахала ему на прощание и уехала к тетке в Хаверстроу. Оставшуюся часть вечера отец представлял, как она кружит в танце по паркетному полу и у нее от волнения пересыхает во рту. Он представлял, как будет расспрашивать ее, когда она вернется, как потребует подробного рассказа о том, что она делала и видела. Представлял, как со всей возможной любезностью спросит у нее, когда она намерена покончить со всеми этими глупостями. Время шло. Она не возвращалась. Полночь, час ночи. Изнемогая от тревоги, отец взял фонарь и вышел на дорогу, но и там не увидел дочери. Он уже собирался сесть на лошадь и спешить в Хаверстроу – сунул ногу в стремя, – когда она появилась. Девушка в легких туфельках брела по дороге, являя собой олицетворение рухнувших надежд.

* * *

От красивой прически не осталось и следа, волосы висели неопрятными прядями. Платье из лиловой тафты превратилось в клочья, из-под которых виднелась нижняя юбка; рукава с буфами, фасон которых так нравился девушке, были сорваны с плеч и едва держались на лифе.

И повсюду была кровь. На запястьях, в волосах. И там… ее было так много, что она казалась ей свидетельством позора. Девушка отказалась, когда отец предложил помыть ее. Отказалась она и рассказывать ему о том, что произошло. Несколько дней вообще не разговаривала.

Потрясенный ее молчанием, обезумев от горя, отец отправился к кузине жены (которую уже успел обругать самыми грязными словами), чтобы узнать о событиях того вечера. Та рассказала ему о троих мужчинах. Молодых, с военной выправкой, представительных мужчинах, которые появились из ниоткуда. Никто не мог вспомнить, чтобы приглашал их или даже был знаком с ними. У них были великолепные манеры и культурная речь, одеты они были дорого, хотя одежда сидела плохо, и создавалось впечатление, что она с чужого плеча. Одно не вызывало никаких сомнений: их восторг по поводу такого большого количества дам вокруг. Они вели себя, сказал один гость, так, словно их выпустили из монастыря.

Особый интерес у них вызвала одна дама – та самая девушка из Баттермилк-Фоллз. Не обладая хитростью, присущей более искушенным сверстницам, она сначала радовалась этому вниманию. Но потом поняла, куда может завести это внимание, и отгородилась от них привычным для нее молчанием. Однако молодых людей это не обескуражило; все трое сохраняли бодрость духа и преследовали ее, куда бы она ни пошла. А когда девушка вышла на воздух, устремились вслед за ней.

Они так и не вернулись в бальный зал. Не вернулась и девушка. Чтобы не появляться перед хозяйкой окровавленной и в разорванном платье, она отправилась домой пешком.

Вскоре телесные раны зарубцевались. Но душевная так и продолжала кровоточить, и девушка впала в еще более глубокое молчание. Настороженное, как будто она прислушивалась в ожидании, что на дороге прогрохочут колеса.

* * *

Ее чело было ясным и безмятежным, ее преданность отцу не ослабевала, она не стала менее внимательной, однако во всех ее действиях присутствовала эта настороженность. Чего она ждала? Отец то и дело замечал признаки этого состояния, как знакомое лицо, мелькающее в толпе, но он не мог дать ему названия.

Бывало, он приходил домой и видел, что она стоит в гостиной на коленях с закрытыми глазами, и ее губы беззвучно шевелятся. Она всегда отрицала, что молится – знала, как мало значения он придает религии деда, – но каждый раз после этого становилась все более замкнутой, и у отца появлялось неприятное ощущение, будто он прервал ее на середине разговора с кем-то.