Всемирный следопыт, 1930 № 03

Мукдыкан еще не был уверен, сделает ли это, когда рылся в дальнем углу чума. Но уши ловили малейший шорох, а руки сами искали то, что нужно. Наконец нужный предмет был найден, и после этого уже никаких колебаний не было. Бесшумно, как рысь, вышел из чума. Постоял, прислушиваясь, повертел в руках пушистый предмет, — это была шкурка черной лисицы, добытая минувшей зимой Тумоулем, — а затем решительно направился к висевшему на дереве мешку. Снял мешок, вынул из него зимнюю кухлянку, — Тумоуль не будет ее развертывать, даже если завтра полезет в мешок, — потом завернул в нее драгоценную шкурку и, положив все это на прежнее место, повесил мешок на дерево.

«А теперь посмотрим, кто будет вор», — думал Мукдыкан.

Но злорадное торжество вдруг угасло. Острый страх захлеснул до потери дыхания. Из тьмы на поляну вышла темная лохматая фигура.

— Кто? — еле ворочая языком и чувствуя как дрожат ноги, спросил застигнутый врасплох старик.

Неведомое существо не двигалось и молчало.

— Кто это? — повторил он.

Снова молчание.

— Что за человек? Буду стрелять! — уже осмелев, крикнул Мукдыкан.

Фигура вдруг круто повернулась к лесу, и дикий крик огласил тайгу.

«Джероуль, сумасшедший…» — с облегчением подумал Мукдыкан.

Когда укладывался в постель, шевелилось сомнение: не видел ли Джероуль, как он подбросил в мешок шкурку? Но, поразмыслив, успокоился: ведь Джероуль ничего не понимает, он сумасшедший.

Выкурил трубку, завернулся в шкуры и спокойно заснул…

_{(Окончание в следующем номере)}

КАК ЭТО БЫЛО

СЕРЕБРЯНАЯ ПОДКОВА

Рассказ К. Алтайского

И тайгу, и пади, и сопки обступала тихоокеанская осень. В воздухе, холодном и ломком как лед, разлита была чрезмерно потрясающая катастрофическая тишина.

На сопках — беспорядочные груды меди, платины, червонного золота, бронзы и ржавого красноватого железа.

Это листья и травы, охваченные ужасом гибели и тления.

Несокрушимые и величавые стояли кедры. И далеко — далеко под холодной синевой неба покоился холодный, цвета индиго Великий и Тихий океан.

Я, случайный гость великолепного Приморья, был соглядатаем нежданного прихода осени. Хрустальные стояли дни, и золотая теплынь висела над сопками. Южные склоны сопок были покрыты густыми фиолетовыми коврами медоносной таволожки.

Великим и тихим был Великий Тихий океан. И вдруг полярным дыханием ягелевых тундр рванулся с Татарского пролива ледяной бешеный норд-ост, заколыхался над сопками туман, и, неторопливая, как предсмертный холодок в жилах, разлилась осень — пора белой луны и тленья трав.

Я ехал на мохноногой каурой кобылке. В кармане у меня было удостоверение от Госторга. Чудная моя миссия заключалась в том, чтобы проверить промыслы морской капусты. У наших советских тихоокеанских берегов много этой рыхлой мясистой водоросли с широкими зеленовато — желтыми листьями. Ловится морская капуста тысячами тонн и экспортируется в Китай, где считается лакомым блюдом.

Во времена довоенные японский заводик вырабатывал на побережье иод из морской капусты. Теперь заводика этого нет и не может быть. Будет другой завод — советский. Занялся морской капустой Госторг, — и вот почему довелось мне стать соглядатаем прозрачной тихоокеанской осени.

День слагался из синего неба, медных и бронзовых листьев, холодноватого воздуха и легких моих дум о лучезарном будущем этого края.

На одном из поворотов суровый ландшафт нарушился белым, как океанская пена, пятном и голубоватой струйкой дыма. Я поехал на дымок и увидел великолепное зрелище. У подножия сопки скупо горел костер. Возле костра на куче сухого богульника сидел широкоплечий великан и сосал маленькую морскую трубку. Поодаль стоял белый конь, неведомой, вероятно нездешней породы. Особенно поразительна была его шея— гибкая, гордая и крутая, изгибом своим напоминающая лебединую. Рядом с моей лошадкой белый конь выигрывал и казался еще ослепительней. Совершенные формы его рождали представление о мраморном изваянии. И конь, словно сознавая свою красоту, с первобытной звериной грацией выгибал шею, косил глаза и раздувал ноздри.

_{У костра сидел широкоплечий великан и сосал трубку.}　

Хозяин коня, сидевший у костра, имел в фигуре что-то медвежье: широкая кость, большой лоб, мягкая неуклюжесть и лесные глубоко посаженные глаза, в которых таилась тихая грусть.

В тайге есть молчаливый уговор, запрещающий спрашивать у встречных имена и прозвища. Вероятнее всего, этот; исписанный закон издали и ввели в тайге беглые каторжане царских рудников. Чтя этот таежный закон, мы поздоровались, не называя друг другу имен. Я сходил и собрал свою долю богульника, подложил топлива в костер и сел против широкоплечего, добродушного человека.

Мы молчали, и я глаз не сводил с белого коня, поразившего мое воображение.

Если записать хотя бы приблизительно мои тогдашние мысли, получилось бы беспорядочное крошево. Вероятно, вышло бы так: