Всей землей володеть

Как-то странно смотрели на княжича серые Гертрудины глаза. Он почувствовал охватившее всё существо глубокое отвращение ко княгине: чего она так глядит, будто впервой видит его?! И за мудреца Антония стало обидно: узрела в нём Гертруда только грязного, ничтожного монашка. Что знает она о нём, как может судить его?! Почему позволяет себе говорить такое об этом Божьем человеке?!

Конечно, он, Владимир, княжеский сын, не разделяет мыслей Антония о ничтожности тела. И не собирается он покуда менять княжий терем на холодную утлую монашескую келью. Но что с того? У каждого — своя судьба, свой путь, и Владимир сейчас отчётливо осознавал: для каждого из них, и для князя, и для монаха, своя жизнь лучше, чем чужая. А потому осуждать Антония — глупость!

О своих думах Владимир после поведал Святополку, и тот, ничего не ответив, согласно кивнул...

Глава 26 МЕЧТЫ ЧЕСТОЛЮБИЯ

Никита возлежал у ног Всеволода, лобызая облачённые в кампагии[225] стопы. Князь, с презрительной леностью полузакрыв глаза бархатистыми ресницами, сидел на высоком стольце. Длани его перебирали цветастые ореховые чётки, стан облегало строгое тонкое платно из мягкого шёлка без всяких изысков и узорочья, на шее поблескивала золотая гривна, голову покрывала парчовая шапочка.

— О могучий, всемилостивый княже! Христолюбец и нищелюбец! — рассыпался в похвалах евнух.

— Довольно! — сердитым голосом прервал Всеволод льстивые, льющиеся, подобно сладкому мёду, слова монаха. — Дело говори! Не томи душу!

Евнух поднял на князя изрытое оспинами безбородое лицо, лукаво улыбнулся, встал с колен и, пятясь, подвинулся к стоящей у стены низенькой лавке.

— В Киеве неспокойно, князь, — начал он, усевшись на мягкий бархат. — Народ бурлит. Князь Изяслав и ближние его бояре пользуются неурожаями, набивают мошну. Люди нищают, берут в долг у ростовщиков-иудеев и у бояр. А бояре и иудеи берут потом рез втройне. Многих жителей стольного разорили, многие попали в кабалу долговую. Вот и вскипел Подол, на вече выходят с кольями, с топорами, кричат разное. Особенно ругают тысяцкого Коснячка. Говорят, он главный потатчик лихоимству.

— Что ещё узнал, выведал? — Князь кинул недобрый взгляд в окно, за которым полоскал стремительный летний ливень.

«Говорил же, ещё когда отец помер — не по себе шапку надел Изяслав!» — подумал Всеволод с горьким вздохом.

— Ещё сведал: великая княгиня тайно с латинским попом встречается, бывает у него в ропате.

— Что в этом тайного? Она латинянка. Весь Киев о том знает, — удивился Всеволод.

— Оно так, только... Подозрительно это. Проследил я за нею, в ропату ту прокрался, беседу их подслушал тихонько. Сначала говорил прелат Мартин о вере, наставлял княгиню, потом о тебе речь зашла. Сокрушался прелат, что не смогла княгиня тебя прельстить лукавыми словами. После о брате твоём, великом князе Изяславе, говорили. Сказал Мартин, чтоб настраивала его княгиня против нас, иноков печерских, а особо против всего греческого.

Всеволод молча кивал, слегка покачиваясь на стольце. За наружным спокойствием его скрывалось негодование, почти ярость. Внутри всё клокотало от возмущения, была какая-то тяжкая, тупая, как густой туман, обида, словно бы растекающаяся по телу досада, боль. Вот какова, значит, Гертруда. Все её ласки и нежности — не по прихоти и похоти даже, а по указке латинского попа! Тьфу! А он поверил ей тогда; искренне, горячо полюбил её, воспылал страстью! Как мальчишка несмышлёный! Но ничего, он отомстит за себя, за свою наивность, за свои ошибки! Отомстит беспощадно!

— Перед тем в Чернигове мы были, у другого брата твоего, Святослава, — продолжал тем часом Никита. — Жили на дворе у боярина Яровита. Так вот, думается мне: недоволен этот боярин князем Святославом. Часто спорит с ним, не соглашается.

Тут ещё племянника, сестрина боярина Яровита на пути мы подобрали. Из одного села дальнего паробок, которое половцы сожгли. Отца его убили, а мать, сестра боярина, пропала. Думают, может, увели её с малыми чадами в полон. Боярин князя Святослава просил в степь, в половецкие становища послать, разузнать. Князь отказал.

— Так. Это хорошая весть, монах. — Всеволод заметно оживился. — Боярин Яровит. Кто таков он? А... Помню. К боярышне одной, Аграфене, сватался он, да что-то там у него не выгорело. Аграфена пошла за воеводу Тудора. Вот что... Никита! Ты отправляйся-ка опять в Чернигов, передай Яровиту: я, князь Всеволод, смышлёных людей в степь пошлю, сестру его велю искать. Прослышал, мол, о его беде. И ещё молви про Ростислава, про Тмутаракань. Но чтобы рот на замке держал, ничего Святославу об этом. И чтобы передавал мне обо всём, что в Чернигове творится.

Никита застыл в низком раболепном поклоне. Всеволод жестом руки велел ему ступать вон.