Всей землей володеть

— Ты вот что, Талец! — Боярин сел на лавку возле племянника, провёл ладонью по насупленному челу, словно стараясь разгладить морщины. — Понимаю тебя. Не так просто забыть. Полонила эта девка сердце твоё. Вчера вот встретил её на улице. Конечно, красовита, но не так, чтоб шибко, чтоб голову из-за неё терять. Бог с ней. О другом забота моя, Талец. Помнишь, чай, деревню свою? Помнишь, как ездили мы на заставу? Поля испустошённые, вороньё, трупы на дороге, дым. Пока мы с тобой тут в Чернигове сидим, у князя Всеволода под рукой — оно неплохо. Князь наш добрый, умный, справедливый. Если будем исправно службу нести — не обидит. Это так. Но есть здесь и иное. — Яровит внезапно огляделся по сторонам, словно бы опасаясь, не подслушает ли кто его слова. — То, что сейчас тебе скажу, между нами должно остаться. Знаю: честолюбив князь Всеволод. Ещё знаю: наступит час, воссядет он на стол киевский. Это его мечта, и не остановится он, не отступит. Думаю, разгадал я тайные его помыслы. И помочь ему — наша с тобой задача. А после... Велика Русь-матушка. Князю за всем не уследить, нужны ему верные люди. Много городов больших на севере, далеко от степи, от войн. Вот туда бы нам с тобою и податься. Новгород, Плесков, Ростов — леса, просторы великие, богатство. Да, земля хуже, чем здесь, так и что ж? Чем под поганой стрелой или под саблями крамольных князей смерть обрести, лучше уж на плохой ролье рожь сеять. И помяни слово моё, Талец: настанет час, опустеет, оскудеет здешнее порубежье. Войны, набеги да княжьи драки в пепел сёла и города обратят. И потянутся тогда и купчина богатый, и ремесленный человек посадский, и пахарь добрый в леса, в северные города, туда, где спокойней, где ни полон, ни гибель не грозят каждодневно. Там, на севере, — будущее наше, будущее земли Русской. Туда смотреть нам надо. Поделился с тобой, Талец, мыслями своими, поделюсь теперь и мечтой сокровенной. Выхлопотать хочу место посадника в каком городе. Лучше всего в Новгороде. Град могучий, многолюдный, богатый. Тогда никто из этих Ратш, Воеславов и Еленичей и слова против пикнуть не посмеет. Всем им заткнём глотки. — Яровит сжал десницу в кулак и злобно осклабился. — Ещё вспомнят родовитые были боярина Яровита, ещё стопы лобызать будут!

Талец вздрогнул. Словно и не дядя родной, а какой-то совсем чужой, жестокосердый и мстительный человек говорил с ним; и слова, и помыслы были чужие, далёкие от его, Тальца, дум.

Ничего не ответил он Яровиту, только кивнул рассеянно, понимая вместе с тем, что много, очень много и верного сказал ему дядя.

Но знал теперь Талец: мстителен боярин Яровит, все насмешки былые, всё зло творимое помнит он и ничего не спустит — ни Еленичу, ни Воеславу, ни Ратше. Ни единого оскорбления, ни единого слова, ни даже взгляда.

«А Милана?!» — подумалось вдруг. Нет, Милану он, Талец, от дядиного гнева сумеет защитить, иначе и быть не может. Вот тогда и узнает она, какова его любовь, как глубока она, как искренна.

Голос Яровита прервал мысли молодца.

— Ныне еду я послом в Данию, в Роскильду. Говорил об этом уже. А о тебе так князь Всеволод решил: будешь исполнять разноличные порученья, с грамотами к князьям, к воеводам, на порубежье и в иные места ездить. Вот и присматривайся, приглядывайся ко всему. И думай, думай. И помни ещё: никому, ни единой душе сокровенного своего не выдавай. Люди вокруг — мелки, болтливы, далеко не смотрят.

Он положил руку Тальцу на плечо, обнял его, подвинул к себе, вдруг вздохнул и тихо рассмеялся.

— Ты думаешь, злой я? Прощать не умею? Мстить за обиды свои собираюсь? Нет, Талька. Это так, пока. Вот наберём силу, по-иному вокруг глядеть станем.

Он улыбался, хитро подмигивал, и Талец в ответ, отбросив уныние и угрюмость, тоже заулыбался, сознавая, что дядя его, пожалуй, во всём прав и что впереди у них обоих много светлых, счастливых дней.

Глава 71 КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

В снежной дымке тонул Третьяк — окольный черниговский град, притиснутый к земляным валам и примыкающий, с одной стороны, к строениям Елецкого монастыря, а с другой — к высившемуся на крутом мысу детинцу. Вдали справа поблескивала окованная искристым льдом Десна, из-за стен выглядывали свинцовые купола церквей, а над зубцами крепостных башен гордо реял на пурпурном прапоре белый рарог-сокол — родовой княжеский знак.

Одинокий вершник на резвом скакуне пропетлял по кривым улочкам Третьяка, лёгким намётом вынесся, вздымая снег, к воротам детинца, крикнул тонким звенящим на морозе голосом воротной страже:

— На княж двор. Из Переяславля.

Гулко простучали копыта в створе ворот, всадник проскакал мимо ограды собора Спаса и, круто вздыбив коня, остановил его возле княжьего дворца. Гридни перехватили поводья, вершник спрыгнул на расчищенную от снега дорожку и, весь сверкая булатом панцирной брони, звеня боднями, лихо вскочил на каменное крыльцо хором.

— Кто еси?! — Рында[283] в красном кафтане, с бердышом в деснице преградил ему дорогу.