Всей землей володеть

В лице его молодой князь уловил высокомерие и неприязнь к юнцу, взявшему на себя смелость поучать его, опытного правителя и воина.

— Лукавишь, князь, — по губам Владимира скользнула лёгкая усмешка. — Ведомо нам, почто привёл ты сюда дружины свои. Рази ж не обещал тебе князь Изяслав червенские грады, не такую рази плату назначил он за киевский злат стол? Ну да оставим се. Помни, княже, о германцах, а ещё о силе нашей. Не ввязывайся в лихую затею. Для нас всех то к худу и к печали.

Глубокое раздумье омрачило чело Болеслава, он опустил голову и после долгого молчания выдавил из себя:

— Подумать я должон. После порешу, как быти. Гонца пришлю. Тогда и потолкуем сызнова.

Он тяжело поднялся, громыхая навешанным на поясе оружием.

Глава 65 ПОМОЩЬ СЕСТРЫ

Затаив дыхание, медленно, крадучись, время от времени припадая к земле и прислушиваясь, пробирались меж деревьями вниз по склону трое сакмагонов. Внизу слышны были голоса польских охранников, раздавалось ржание коней, горели костры.

— Тише. Тс-с! — приложил палец к губам Годин. — Талец, ты по правую руку иди. А ты, Бусыга, держи левей. И ползком, чтоб не узрел никто.

Ползли сакмагоны по мёрзлой, мокрой земле. Холодный дождь вперемежку со снегом неприятно обжигал лица.

...Долгие, унылые дни проводил в тщетном ожидании известий от Болеслава молодой Владимир, но ляшский князь не спешил возобновлять переговоры. С заборолов Сутейска видели, как всё новые и новые отряды оружных ратников подходили к польскому лагерю.

Со временем всё сильней овладевало Владимиром беспокойство.

«Почто тянет время лукавый лях? — лихорадочно размышлял он, вышагивая по горнице. — Нет, здесь нечисто».

Весьма кстати подвернулся один русский купец, возвращающийся в Киев из немецкого Регенсбурга[277]. От него Мономах узнал: в Германии идёт война. Спорят меж собой германский король Генрих[278] и многие герцоги и графы, принявшие сторону римского папы. А разгорелась вся эта свара из-за инвеституры, то есть права назначения на церковные должности. Папа Григорий считал, что только он имеет право рукополагать в епископы и аббаты, Генрих же в противовес ему выдвигал своих сторонников.

«То лишь предлог — инвеститура, — думал Владимир. — Король Генрих, бестия этакая, давно на италийские земли глаз положил. А папа Григорий допустить сего не хощет, боится, соуза ищет у норманнов в Неаполе и на Сицилии. Но для меня тут иное важно: руки у Болеслава ныне развязаны, не боится он, что немцы ему в тыл ударят. Пото и время тянет лукавый лях, и силы великие совокупляет. Как же ему помешать?»

Так ничего и не придумав, нарядил Владимир к польскому лагерю сторожу. Старшим пошёл опытный Годин, а в подмогу ему молодые Талец и Бусыга.

...До утра трое сакмагонов отсиживались в глубокой, поросшей орешником балке. Когда же на востоке тускло зарозовела унылая осенняя заря, выползли они на пригорок, откуда весь ляшский лагерь виден был, как на ладони.

В лагере чувствовалась суматоха. Сотники в бронях объезжали костры, у которых собирались пешие воины, в звонком, прозрачном воздухе слышались громкие слова приказов. Вот заиграл рог, и во главе комонного отряда показался сам Болеслав, в багряном корзне и отливающем холодной сталью шишаке с белыми перьями. Крикнув что-то гридням, рысью поскакал он по дороге на Сандомир. Следом, растянувшись длинной цепью, поспешали вершники.

— Чего они? Куда-то в иную сторону полетели? — пожал плечами Талец.

— Верно, дело какое спешное. Обоз встречать аль с кем из бояр свидеться, — ответил Годин. — Поглядим, дале что будет.

— А вон то что за возок? — Быстроглазый Бусыга указал на выкрашенный в красный цвет, с белым орлом — гербом Пястов[279] — посередине, запряжённый шестёркой лошадей крытый возок. Окружённый несколькими стражами, он медленно катил прямо на них.

Годин, нахмурив чело, молча передёрнул плечами.

Возок остановился шагах в пятидесяти от сакмагонов. Один из стражей отворил дверцу, другой поставил посреди поляны раскладной стульчик. Молодая женщина в долгом плаще и парчовой шапочке с алым верхом сошла со ступеней возка. Она села на стульчик и, жестом отстранив гридня, задумчиво обратила взор вдаль. Сакмагонам даже почудилось, что слеза покатилась по её густо намазанной белилами щеке.

— Что за краля? — шёпотом спросил Бусыга.

— Тише ты! — цыкнул на него Талец. — То княгиня ляшская, Святослава, князя Киевского, дщерь.

— В самом деле?! — удивился Бусыга. — Слышь-ка, Талец. И ты, Годин. Может, нам её сейчас... ну, в полон взять. Гляди — я вон того гридня, усатого, на ся возьму, ты, Талька, того, который на козлах, а Годин стрелами тех двоих, что на поляне, сшибёт. Тотчас мы тогда сию княгиньку под белы ручки да ко Владимиру в гости.

— Глуп ты! — осадил не в меру разошедшегося молодца Годин. — Ветер у тя в голове гуляет, хлопче! Еже мы княгиню полоним, то и князь Владимир разгневается, и Болеслав осерчает, сразу рать поведёт на город. Ты б думал сперва, а после уж болтал. А то молотишь чепуху всякую!