Всегда возвращаются птицы

Ночью (прости-отвернись, Давид, то бишь Роберт Иосифович) являлись перед Борисом Владимировичем глаза-сапфиры, колонковые брови, кудри – ладно, чего уж там, – как козы и овцы стадами, а сам он был Соломон. Он ласкал трепещущую сернами грудь, налитую сладкой юной плотью, целовал атласный живот с пупочной ямкой, сливочные колени, молочные ягодицы. Суламифь моя, ты – мед золотой в фигурном сосуде, внутри тебя солнечный свет. Собственная песнь не удавалась, встревали нетленные фразы. Пальцы исследовали дальше, подбирались к вожделенному треугольничку, к шелку и неге, амбре и мускусу, гладили, перебирали волнистые волоски. Бедра твои, как ожерелье, дело рук искусного художника… Внутри раздвинутых ножек пальцами не трогал. Осторожными губами, бережным языком раскрывал аметистовые лепестки, не стремясь вглубь, касался набухающего рубиновой влагой бутона кончиком языка, дрожал им по всему цветку бесконечно нежно – так капли сонной вечерней росы стекают с розового куста… «Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник».

«Подожди, Суламифь, – шептал Борис Владимирович в подушку, возвращаясь в остылое одиночество, – все будет: серьги с сапфирами, колье, наряды, модные туфельки, шубки, – все, что захочешь».

И себе шептал: «Подожди».

Недоступные воле глубины, оказывается, живут в человеке. Выходит, совсем не знал себя Борис Владимирович. Инстинкт самосохранения, маманькина нелюбовь, всегдашнее благоговение перед Робертом Иосифовичем, до сих пор несокрушимое, – все пошло прахом. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».

С поздним раскаянием вспомнился сгинувший куда-то отпетый сионист профессор Рабинович, воевавший со своей сединой древними индийскими средствами (бес в ребро, бес роковой, прелестный!). Поздновато снизошла и к Борису Владимировичу вторая молодость. Постичь не мог, радоваться ему двоякому счастью или плакать. Принимая ванну, смотрел на свои колени в податливой мыльной воде. Они восходили над горячим туманом двумя розовыми чашечками и обманчиво напоминали другие, до боли желанные, если бы в следующую секунду не досадная твердость их и костистость.

Борис Владимирович зачесывал непослушные белесые пряди на плешь, наметившуюся над лбом, вычищал до пушинки костюм английской шерсти с юношеским волнением в груди – для тебя, Суламифь. Опять купил женский крем для лица. «Жена просила», – буркнул продавщице конфузливо, хотя ее-то какое дело. Стоял перед зеркалом вечерами, в тысячный раз присматриваясь к носу скульптурной лепки, к мужественному подбородку, и находил сходство с профилем на нумизматическом наполеондоре. Но кто бы дал в руки колдовской резец, способный срезать всю лишнюю кожу, все испещренные тонкими морщинками складки, наслоения провисшей глины на брылястом лице, забытом художником в обидной незавершенности. Да еще бы избавиться от этих проклятых красных жилок на белках глаз… А все же плечи расправлялись во всю ширину, над локтевыми сгибами, как вкаченные в лузы шары, поигрывали тугие мускулы. Не у многих молодых такое тело, напоенное не худосочной силой. Жаль, под одеждой не видно… Очевидность достоинств перешибала сомнения: кто сказал, что урод? Никто не говорил, сам так думал.

С силой втирая крем в дряблую кожу, Борис Владимирович отгонял видение мертвенно-бледных картофельных ростков… пел ставший привычным монолог. Удивлялся прихотливой памяти: сколько лет не вспоминались бессмертные строки и вдруг лавиной рухнули в голову всеми своими садами, стадами, ливанскими потоками. Невозможно бренному телу противостоять любви, покоряющей сразу и навсегда.

…А не получалось «навсегда». Видел, не слепой, мечась в себе раненым зверем, – избегает его Суламифь. Начал сердиться на нее, убеждал мысленно: мы созданы друг для друга, но девушка смотрела вскользь, и в коротких враждебных взглядах откровенно читалось: он ей противен.

Как-то раз в начале зимы она не явилась на занятия. Борис Владимирович встревожился, почтил присутствием комсомольский актив и после заседания выцепил в выходящей толпе соседку Суламифи по комнате.

– Лариса, нам нужно выяснить, что случилось, почему Изольда Готлиб прогуляла сегодня лекции?

Девчонка захлопала глазами:

– Я уже предупредила куратора, у Изы несчастье, получила известие о смерти дяди.

– Спасибо, Лариса, извините. Впредь предупреждайте, пожалуйста, заранее, если что-то у вас происходит. Мы отвечаем за каждого студента и обязаны контролировать, где вы находитесь. Участились приводы молодежи в милицию, сборы комсомольцев с людьми сомнительного поведения…

Всякую чушь напорол.

Значит, был дядя и умер, оборвалась ниточка, связывающая с последней родней. Борис Владимирович облегченно вздохнул: дяди-тети в его планы не входили. Зато возникла идея воспользоваться услугами Ларисы. Под видом, например, крайней необходимости отследить увлечение студентов низкопробной иностранной музыкой, копирование, чего доброго, дурных образцов западной моды.