Всегда возвращаются птицы

Он втискивался в плотный человеческий кавардак, проходил сквозь вьюги конфетти, серпантина, вздрагивая от залпов дурацких хлопушек, кляня душно-одеколонную толпу, медлительную гардеробщицу, роняющую номерок, – спите, что ли, Анна Дмитриевна? Обидел старуху, извинился, готовый вот сейчас, вот здесь повеситься на железном крючке, с которого она сняла пальто… Не выдержит крючок. Сам не понял, как приплелся домой.

По окончании каникул Борис Владимирович первым делом взгрел бюро за ленивое проведение политучебы. Самолично взялся за составление плана факультативных занятий, наприглашал лекторов. Садился на конференциях сбоку, стараясь быть незаметным, разглядывал красивое лицо Гусева. Удушливая ненависть сжигала сердце, кулаки невольно сжимались. Попался бы ты мне в застенках, парень, когда я был в твоем возрасте…

Теперь Борис Владимирович и без Ларисиных отчетов четко видел антисоветчину в Гусеве и блуд в Ксении, как опытный цензор видит подтекст. Видел инакомыслие во всех молодых – дерзких, шалых, с фарцовым забугорным налетом в прическах, одежде, поведении. Штампа советского негде ставить… а ты, парторг, хитри, как лис, крутись между инструкциями и политической корректностью, не показывай прежних замашек.

Борис Владимирович читал докладные Ларисы и ужасался: подозрения подтверждались. На нее вообще не смотрел. Он всегда пользовался услугами таких ларис и всегда их презирал. Одна Суламифь была чиста во вселенском вертепе. Слушала лекторов, сидя у окна, опустив лицо на скрещенные пальцы – дитя; смуглые тени лежали под ресницами, тонкий пушок золотисто высвечивался на щеках…

В привычку вошло у Бориса Владимировича захаживать по дороге домой в магазин ювелирных изделий. Любовался сапфировыми серьгами. Возлюбленная моя, глаза твои голубиные.

Глава 7 Блэк энд уайт

Все каникулы Ксюша ходила на репетиции в музыкальную школу Юрия. Начались занятия, продолжились и ежевечерние репетиции. До самого общежития провожал Ксюшу Патрик Кэролайн. Она так расцвела, что вокруг, тесня зиму, закипели горячие страсти, и слышалось солдатское щелканье каблуков. Это народ мужского пола резко разворачивался в сторону Ксюши, словно мимо прошествовал генерал. Воспринимая жизнь в музыкальном ключе, она не могла понять, почему за спиной непрерывно раздаются звуки кастаньет.

Казалось, сам воздух в институте и общежитии был напоен жаром любви, а Изу бросало попеременно то в жар, то в холод совсем по другой причине. Приглашенные парторгом товарищи из общества «Знание» читали лекции на факультативных занятиях. Борис Владимирович называл их конференциями: лекторы отвечали на заготовленные заранее вопросы. Политучеба была малоприятна и сама по себе, и потому, что на ней обязательно присутствовал Блохин. Он обычно сидел сбоку, лицом к аудитории, и рассматривал студентов изучающе, будто ставил им про себя какие-то отметки. Останавливаясь на Изе чаще, чем на остальных, пристальный взор пронизывал ее насквозь. Холодный ветер.

Будь у Бориса Владимировича внешность невзрачного человека из толпы, он бы мог стать разведчиком, но бесцветность в пестром мире приметна. Когда студенты после занятий высыпали в коридор, парторг выделялся в толпе, как крупная моль в стайке луговых бабочек. Изе и тут мерещились ледяные глаза, приценивающиеся издалека: «Тепло ли тебе, девица?» Содрогаясь, Иза отгоняла глупые мысли о том, что Борис Владимирович смотрит на нее просто по-мужски. Как пишут в книгах, «раздевает взглядом». Допустим, так, но отчего же с ненавистью?.. Становилось жутко, и затылок мерз, а щеки горели.

Пусть парторг и не ходил за ней по пятам, Изе чудилось, что он ее преследует. Порывалась рассказать об этом Ксюше и не решилась. А той было не до чьих-то домыслов, из-за нехватки времени, едва выдавался свободный час, спала как убитая. Причем ни хроническое недосыпание, ни катастрофическая занятость не отражались на ней. После репетиций Патрик провожал Ксюшу до общежития. Из окна комнаты хорошо просматривалась часть пятачка под фонарем, где они стояли.

– Опять не поцеловались… Молодцы, держатся! – констатировала Лариса. Следя за ними в окно, она занималась важным делом: блюла Ксюшину комсомольскую честь. Ведь целоваться, например, с однокурсником – одно, а с иностранцем – другое. Но в голосе наблюдательницы Иза вместе с удовлетворением угадывала разочарование. Лариса состояла из двойственных чувств. Душа ее была скроена по разным лекалам: в одной половине обитали птицы, в другой – змеи. Иногда эти соколы и ужи с горьковским пафосом отрицали жизненные позиции друг друга, а бывало, даже сражались между собой, как добро и зло в книге. Впрочем, Лариса при любом своем военном исходе была совершенно уверена в личном праве осуждать интернациональные поцелуи – несла заблудшим добро.