Всегда возвращаются птицы

Суламифь была в пышной юбочке, хрупкая талия стянута широким кожаным поясом, светлые туфли на каблучке. Танцевала со всеми подряд! Борис Владимирович умирал от бешеного напора крови в голову, рот непроизвольно кривился. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные…» Малодушничал, пригласить не смея. Зубами скрипел: что ты со мной делаешь, прекраснейшая из женщин, дщерь иерусалимская?!

А ничего она с ним не делала. Знать не знала и видеть не видела. Только и всего. Потеряла, видно, подружку, заоглядывалась. Вон твоя подружка, торчит у окна столбом неприкаянным… И чуть в тартарары сердце не ухнуло: приблизилась любовь, пожелала доброго вечера. Четко обрисовались в свете гирлянд совсем еще детские плечи; пасмурным фиолетом переливались глаза. Борис Владимирович откликнулся на пожелание доброго вечера: «Добрый, добрый», очень кстати вспомнил «Чу-чу», которую наигрывали музыканты. Сам не ожидал от себя романтического всплеска. Дома, честно сказать, хранилось несколько джазовых пластинок, любил иногда послушать. А пригласить на вечер джаз-банду позволил комсомольскому активу потому, что хотелось присмотреться к ее руководителю – Юрию Дымкову.

Суламифь торопилась к подруге, и Борис Владимирович не стал задерживать. Выражение глаз показалось испуганным, словно врага в нем увидела. Какая любовь, какие сапфиры в серьгах?! Не возьмет. Он плакал в себе и одновременно гордился: не Лариса его Суламифь, родник чистейший, незамутненный.

Костерок негромкой ее миловидности рядом с подругой приглушался, не пылко сиял. Приметность Степанцовой – тяжелая артиллерия. Ксения броская, яркая, но восхищенный взгляд быстро привыкает к ней, а тонкая живопись лица Суламифи, изящное строение ее фигурки, открывшись однажды, каждый раз видятся по-другому. Только б не положили похотливо ищущий глаз молодые прохвосты, только бы не увели… «Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!»

В музыкальную группу с воплями толпы «Куба, Куба!» влился саксофонист, и неизменный соломоновский речитатив поблек. Звездный полумрак сцены осенила белоснежная улыбка. Негр, – удивился Борис Владимирович. Вспомнил о Карибском кризисе, совпавшем с окончанием строительства МКАД, что казалось важнее внешней политики, значительнее с трудом выправившейся затем ситуации. Москва всегда была, есть и будет центром мироздания.

Кубинец играл с истинным южно-латинским темпераментом. То низкие, то высокие жильные струны пели, пылали в мигающем воздухе, и взвизгивали, и смеялись. Густые сочные звуки кружились над залом, не теряя ни дюйма равновесия. У музыки универсальный язык, думал Борис Владимирович расслабленно. В журчании и смехе невидимых струй плавали разноцветные звезды. Интересно, действительно ли астрологи предвидят по звездам судьбы народов и отдельного человека? Роберт Иосифович говорил – правда. А он никогда не лгал… И вдруг Бориса Владимировича насторожило не в меру вдохновенное лицо Ксении Степанцовой. Девушка буквально поедала негра глазами. Музыка сразу же отдалилась шумовым фоном, Борис Владимирович почувствовал, как напрягся в охотничьей стойке его позвоночник: вот она, Мессалина! Подобрался ближе, досадуя на огнедышащий юный вихрь… черт бы побрал карнавальный шабаш, все ноги отдавили…

Завершился концерт. Негр, саженного роста, выпялился на развратную блондинистую мучачу. Знакомы с Ксенией, – понял Борис Владимирович. Куба – социалистическая, но зарубежная страна, у ненавистной Америки под боком, а эта на латиноамериканца запала… блудница, падшая блудница! Дай волю – закидал бы камнями!..

Чуткая Суламифь поймала взгляд (безумный, наверное, сам себя испугался Борис Владимирович), юркнула за спину Гусева, и тот приобнял чужую невесту… как смеешь, мальчишка! Еле-еле парторг совладал с собой, чтобы не броситься вперед со шпагой.

Танцевальный топот продолжился под магнитофон, и невыносимы стали Борису Владимировичу вульгарные телодвижения компаний, сбившихся в тесноте не столько для отбивки плясок, сколько для вольных, якобы ненамеренных касаний. Всюду чудились горящие любопытством глаза, подлое хихиканье; он разозлился на себя, на нелепую шляпу с перьями, смотрящуюся на нем, должно быть, шутовским колпаком. Страшная мысль об ожидающем времени пронзила Бориса Владимировича, о жизни в натужном молодечестве, в постоянной слежке, ревности, безрассудстве. Так ли сладостны будут ночи после несносного напряжения, не стоит ли одуматься и остановиться, пока самоё жизнь не прервалась?..