Время итогов

Про «Историю фабрик и заводов» сказал так. Надо ее писать как роман, тогда будут читать и узнают историю. А так, кто будет читать?

Перебирая в памяти все связанное с Шолоховым, не могу не рассказать о рыбалке в ту первую свою поездку в Вешенскую. Стоит ли говорить о том, какую я испытывал радость, что мне довелось быть рядом с Шолоховым, и не где-нибудь, а на Дону.

Выехали мы на двух машинах. Впереди «газик», за ним — грузовая. В грузовой — палатка, раскладной стол, стулья, снасти, еда. В «газике» Михаил Александрович с женой, Федор Шахмагонов и я. Вскоре за Вешенской зазеленел молодой борок. Оказывается, молоденькие сосны стали расти не сами по себе, о них позаботился Шолохов. И вот они укоренились в песке и шумят на свежем ветру. До этого же была песчаная пустошь. Теперь год от году все больше будут набирать силу сосенки, потянутся к небу, давая пристанище и дом и зверю и птице.

— Раньше у нас в степи было богато всякой живности. Химия много уничтожила, — говорил в раздумье Михаил Александрович.

Мы отъехали километров сорок, когда свернули с большака на узкую дорогу, ведущую к Дону. И остановились на берегу напротив станицы, примкнувшей к большой белой горе.

Поездки за границу Шолохова можно было бы установить по канадским, шведским, норвежским, финским, английским и других стран блеснам. В арсенале у него были такие искусно сделанные рыбки, что страшно было даже их забрасывать, — а ну зацеп? Наиболее любимой блесной Михаила Александровича был никелированный девончик. С этим девончиком, прицепленным к удилищу, я и побежал к воде. За мной устремился Шахмагонов. Течение на Дону быстрое. Только я приготовился забросить блесну, как всего в каких-нибудь пяти метрах от берега раздался сильный всплеск, еще, еще! Конечно, сразу же в памяти возникли те «шолоховские» сазаны, которые так зримо описаны в «Тихом Доне». Я тут же сделал заброс на всплеск, подматываю, топлю девончик, заставляю его быстрее бежать, и вдруг что-то грузно повисло на нем. И тут же удилище согнулось. «Сачок!» — крикнул я Шахмагонову. И вот у берега, у самых наших ног, что-то тускло блеснуло, и удилище еще больше согнулось, но тут же и выпрямилось, в сачке, — а сачки на Дону около метра в диаметре, — заворочался здоровый судак. И мы понеслись со всех ног к стоянке. А там еще только снимали с машины вещи, еще не успели даже развернуть палатку.

— Вот! — потрясая судаком в сачке, закричал Шахмагонов.

Михаил Александрович подбил указательным пальцем усы, живо оглядывая судака.

— Кто поймал? — спросил он.

— Сергей, — ответил Шахмагонов.

— Удачлив, черт! — восхищенно сказал Михаил Александрович.

И сколько раз я потом наблюдал его восторженное отношение к людям, их поступкам, какому-то слову, в которых проявлялась их ловкость, смекалка, зрелость, острота ума.

Этот знаменитый судак остался на фотографии. Есть и еще, другая: мы с Михаилом Александровичем стоим у костра, на огне — большая кастрюля, в которой варится уха. Михаил Александрович в телогрейке, в сапогах, в легкой матерчатой шапочке с пластмассовым прозрачным козырьком. И все это на берегу могучего Дона, шолоховского Тихого Дона.

Я никогда не устану изумляться разностороннему, необычайно живому интересу Шолохова к жизни, к литературе, к искусству. Вместе с датскими писателями довелось и мне быть в Вешенской. О датской литературе Михаил Александрович говорил с полным знанием места и значения в ней приехавших к нему писателей. Он называл десятки книг, говорил об их содержании — порой поощрительно, порой усмешливо, с чем-то не соглашаясь, говорил и о манере письма. К сожалению, я ничего не записывал, но отлично помню, как одобрительно относились датские писатели к каждому высказыванию Михаила Александровича. Потом он говорил о творчестве семидесятилетнего Ханса Кирка, и Ханс Кирк, сухой, строгий старик, внимательно и чутко слушал каждое слово Михаила Шолохова.

К семидесятилетию Шолохова ряд журналов обратился к писателям с вопросами, касающимися творчества великого мастера. Обратились и ко мне. В основном эти вопросы совпадают, поэтому я свои ответы сведу воедино чтобы не повторяться в частностях.

Михаил Александрович Шолохов принадлежит к тому разряду редчайших писателей, творчество которых отображает свой народ в самый критический час судьбы Родины. Более объемного современного писателя я не вижу.

По его книгам можно изучать жизнь народа: нравы, психологию, быт, характер, труд. Шолоховская школа, пожалуй, самая трудная. Форме, фразе, интонации — учиться нельзя, — он слишком самобытен. Глубине содержания — вряд ли кому доступен.

Общение с Шолоховым повысило чувство моей писательской ответственности, — об этом я уже писал. Что же касается влияния на мое творчество, то, не будь рассказа «Судьба человека», вряд ли бы я написал рассказ «В родных местах». Публикация рассказа «Судьба человека» открыла громадные творческие возможности для многих писателей.