Время итогов

Я не знаю ничего красивее нашего Севера — с его весенними облаками, гомоном грачей, таянием снегов, теплыми проталинами, с дивными, словно притихшими березами в серенькие оттепельные дни. Все оживает. Все устремлено к расцвету, и верится, что где-то близко, не за горами, счастье. А лето! Когда солнце, словно по громадной радуге, подымается с одного края земли и опускается за ее другой, далекий край. Когда нет ночей, когда белый свет полон черемушного аромата, когда изнемогают от ликования соловьи и в деревнях долго не смолкают гармони, когда луга в буйном цветении. И осень хороша! С ее тишиной, даже с моросящими затяжными дождями, с расхлябанными дорогами, когда идешь по лужам, по грязи, думаешь о чем-то своем и ничто тебе не мешает. А по небу тянут на юг косяки гусей, журавлей... И вот падает уже тихий снег. Зима — черное, продырявленное звездами небо, оттепели, морозы...

Работа в газете тем и хороша для писателя, что его все время посылают к людям. Другой раз и устал вроде, и не хочется, но посылают — и едешь. И снова встреча с людьми, глядишь на поля, прислушиваешься, как вдалеке шумит трактор, как громыхает, подскакивая на выбоинах, полуторка, улавливаешь свист ветра в ветвях деревьев и стараешься найти разницу в осеннем его свисте и в весеннем, и находишь: весной он не свистит, потому что ветви мягкие, они податливо струятся по ветру, а осенью пружинят — отсюда и твердый свист.

Удивительно, но с тех пор, как я всерьез стал относиться к своему литературному делу, словно иной мир открылся для меня — богатый, необычный. Все, что я теперь видел, видел, конечно, и раньше, но проходил мимо, даже и не думая, сколько интересного ожидает меня на каждом шагу, — теперь же меня все привлекало, — я смотрел, как полощется на ветру белье, как в вечернем безмолвии молча летят на свои гнездовья вороны, прислушивался к лязгу продрогших буферов (потом эти «продрогшие буфера» войдут в рассказ), к замирающему над лесом гудку паровоза, к стуку топоров, к натруженному рокоту машин, берущих подъем. Все стало нужным, художественным.

«Ночью окна были черны, словно речные проруби».

«Хотела грянуть гроза. Сгустила воздух, стало уже тяжко. Но только попугала, — выпал удивительно теплый дождь, и снова заголубело небо».

А вот как в Ефимовском районе говорил бригадир колхоза: «Кое-где тина хоть и не меньше, а картошка не плоше. Я больше пристаю (бываю) в полях. Прозабуду (позабуду). Не дюж в этом деле. Имеем без одной шестьдесят. Тридцать три садева ржи. Дисциплину содярживам».

«Называется, исключительно, пятница. Исключительно, вдвоем сделали. Пошла, исключительно, в лес» — это речь одной колхозницы. А вот другой:

«Села среди железнодорожников, а они-то все с пуговицами, с погонами. Ну, прямо попала в цветной металл».

«Общий человек — общественный. Длинновидный — дальневидный».

«Дождь из ведра бухнет, бухнет. Ночью-то вышла, а дождь все полосами, все полосами». Когда я познакомился в Дубултах с К. Г. Паустовским, то среди прочих прочитал ему и эту запись. Он оживился и сказал: «Вот, можно рассказ написать». Видно, что-то увидел «свое».

«Разве скажет она, разве скажет...» — интонация. И порой бывает ее достаточно, чтобы сразу родился образ персонажа со своей биографией и всей характерной речью.

«Такие наделал узкие окна, будто дома плачут» — это я услышал от П. А. Малининой в Костромской области. Кстати, там удивительно украшают окна. Таких наличников, как в селе Самять, я не видал, до того они ажурны и красивы.

Другой раз возвращаюсь домой усталый, полуголодный (была еще карточная система), но полистаю записи и хохочу над тем, что смешно, и радуюсь тому, что узнал.

А внешность людей, их лица!

«У женщины густые черные волосы. Лицо молодое, а во рту только два белых зуба. Засмеется и тут же закроет ладошкой рот».

«Мужчина когда говорит, то все его лицо передергивается, будто по нему хлещут прутом».

«Говорит быстро, строго и вдруг засмеется».

Можно бы долго продолжать записи из книжек. Приведенные не лучше и не хуже других. Все это был материал для чего-то будущего, и не беда, что до сих пор многое не использовано. Важно другое — я привык всматриваться во все, что окружает меня, вслушиваться в говоры, беседовать с людьми.

Но еще с большим интересом всматривался я в людей. Мы так привыкли к человеку, что порой и внимания не обращаем на своего соседа по работе, в поезде, в столовой. Д ведь это же каждый раз целый мир! Что он за человек? Каков его характер? Что он любит? Добрый, злой? Ничего не знаем и расстаемся, ничего не узнав.

Конечно, в первой встрече человек вряд ли раскроется корреспонденту, дотошно, а порой и бесцеремонно расспрашивающему его. Тем более что русскому человеку свойственна застенчивость, скромность — он не любит похваляться своими делами, как бы они ни были значительны.

«Расскажите про себя», — по неопытности просил я и, конечно, ничего не добивался.

«Расскажите про работу».

«Так ведь что ж, работаем, — нехотя ответит собеседник, — только вот МТС стопорит...»