Время итогов

Не сразу я оправился от такого удара. Окончательно помог прийти в себя добрый случай. Был я в командировке в Перми и там повстречал Сергея Дмитриевича Спасского. И вот я у него. Я рассказываю о себе, Спасский — о себе. Оказывается, он был вывезен из Ленинграда в дистрофическом состоянии, но вот оправился и теперь здесь, в Перьми, работает в издательстве. Говорит о том, что выходит альманах «Прикамье» и чтобы я подослал ему свои рассказы.

Я подослал и вскоре же получил от него ответ. Все рассказы ему понравились, один из них, «Таежник», принят в альманах. Радости моей не было границ. После чего начались муки ожидания. Ведь с тех самых пор, когда были напечатаны мои стихи в 1935 году и до встречи со Спасским, а было это в 1943 году, я не печатался.

Как я ликовал в коридоре издательства, держа в руке книжку : «Прикамье». А ведь уже не маленький был — тридцать лет. Но в моем ликовании было заложено многое — и естественная радость, и торжество победителя, то есть добился все же! И, конечно же, немалая доля удовлетворения, что Зархи оказался не прав. И даже не потому, что он не прав, черт с ним! А потому что я не бездарь, могу, могу!

Казалось бы, все в порядке с «Таежником», но нет, — только кончилась война, как прокатился критический гул по альманаху «Прикамье», в том числе и по моему рассказу. Московская критикесса Усиевич усмотрела в нем, прежде всего, неактуальность, — ну, это верно — была война, и при чем тут «Таежник» по своей теме? И еще обвинила в каком-то «черноземье», и еще в чем-то малопонятном.

— Вы должны не огорчаться, а радоваться, — смеясь, сказал Спасский. Мы встретились в Доме писателей имени Маяковского. — Редко кому выпадает такая удача, чтобы первое же произведение было замечено столичным критиком.

От Губахи только частичка уральского пейзажа и кое-какие детали дома и двора, где была наша контора, вошли в рассказ «Иван Куличек» да еще приговорка одного из рабочих: «ешьте — заешьте».

Как добрый знак того, что наши дела на фронтах бесповоротно пошли на Победу, пришел приказ грузиться в товарный вагон и ехать на Кавказ завершать изыскания железной дороги к Дашкесанскому руднику.

* * *

Поселились мы в Кирыхлах, азербайджанском ауле, в каменном сарае. В нашем российском понимании это и был бы сарай, но у местных это был дом. В таких же и они жили, сложенных из «Дикаря», с небольшим окном на восток, плоской крышей, нишей для очага в задней стене и дверью. Пол был земляной.

Сразу за домом начиналась большая долина, доходившая до подножия гор Кавказа. Величественный белоголовый хребет хорошо был виден в ясную погоду. (Это на него, прощаясь, глядела Тика из рассказа «В метро». )

Знойная долина со стрекочущими кузнечиками, с «богомольцами», сарай, аул с круглыми печами в земле для выпечки чуреков, кировабадский базар, — все это вошло в рассказ «Убийство», написанный много лет спустя.

В свободное от работы время сидел в сарае за маленьким столиком у окна и писал при свете тусклой керосиновой лампы.

А работать приходилось много. Занимался нивелировкой, снимал поперечники. По вечерам вычерчивал профили. Днем стояла сорокаградусная жара. Особенно было тяжело работать на косогорах, когда солнце пекло впритык. Единственное спасенье — купанье в Кушкара-чай. И я бросался в ледяную воду. И то ли от этого, то ли были малярийные комары, но я заболел малярией. Она меня дотрепала до того, что наш экспедиционный фельдшер Ивановский велел немедленно убираться в Ленинград. В начале сорок пятого года это было не так уж и трудно. Многие возвращались домой.

И вот мы в Ленинграде. И радостно и горько. У Марии умер в блокаду отец — Григорий Егорович Егоров, сильный человек, мудро понимавший жизнь. У старшей сестры Варвары погиб муж в Синявинских болотах. У средней пропал без вести. Он был изыскателем, старший инженер-геолог Александр Светлов. Ушел добровольцем. Умерла моя бабушка Матрена. Тетя Настя рассказывала, как она отдавала свой последний кусок хлеба, только чтобы выжил, дяде Коле, сыну. И он выжил. А она умерла. Даже похоронить не было сил. Вынесли на улицу и оставили. Похоронный отряд подобрал ее, и где она нашла свой последний приют, никто не знает. Умерли в одночасье дядя Митя, брат отца, и тетя Нюша. Их два сына погибли в войну. Погиб муж старшей их дочери. Многих знакомых, родственников не было в живых.

В нашей комнате во время блокады жили военные, но чудо! — только так я и могу это определить, ни они, ни соседка Марья Павловна (это о ней в рассказе «Старое кресло») не сожгли мои изыскательские дневники. Они как были, так и лежали в клеенчатой сумке под буфетом. Я достал их, и еще не зная, как они пригодятся мне для романа «Две жизни», просматривал записи восьмилетней давности, но такими казавшимися уже далекими.

Стоял и глядел в окно на двор. Он был большой, и посредине росли деревья. На одном из них зеленела срезанная осколком большая ветвь. Пройдет всего немного, и она тоже войдет в рассказ «Старое кресло».