Время итогов

В Буинске меня определили па постой к многодетной татарке. Ее муж на войне. Она сказала мне об этом, заплакала, но тут же смахнула слезы и стала чистить картошку. Картошка у нее чудо! Крупная, рассыпчатая. Она варит ее с луком. И от нее такой дух, что я ни о чем не могу думать, как только о том, чтобы поскорее сесть за стол. Картошки у всех в Буинске много, много и у моей хозяйки, и она щедро кормит меня, тем более что я дал ей пять коробков спичек. Спички — это дефицит. У меня десять коробков — месячный паек.

Ребят у хозяйки пятеро. Старшей дочери двенадцать лет, младшей два года. Я получил килограмм сухофруктов, половину отдал хозяйке. Ребята тут же съели эту половину. А утром и второй половины не оказалось. И у всех такие невинные глаза, что только бы святых рисовать. Я бы, конечно, не пожалел и эту вторую половину, но хотелось Наталку побаловать. Теперь когда еще дадут сухофрукты, — а там и изюм был, и абрикосы, и груша, и слива. Там было много вкусного для моей Наталки, но ребята глядят на меня невинными глазами, и я на них тоже гляжу невинными глазами, будто ничего не заметил и ничего не знаю. Тогда они начинают потихоньку хихикать, и я начинаю посмеиваться. Они громче, и я громче. Им смешно оттого, что я пичего не знаю, а мне смешно оттого, что я все знаю, а они думают, что я не знаю.

У хозяйки было хорошо, но как только я сказал, что едет жена с дочкой, так тут же она заявила, чтобы я искал другое жилье. Я даже и спрашивать не стал почему?

— Тебе отдельна жить надо. Твоя хозяйка есть. Ребенка есть. Отдельна жить нада.

И спасибо ей, добрая душа, показала мне дом, где можно жить без хозяев.

Это был в далеком прошлом постоялый двор. Комната, которая предназначалась мне под жилье, была метров тридцать, с четырьмя окнами, с печью, совершенно пустая и запущенная. Со стен свисали остатки обоев, закопченный потолок, грязные битые стекла.

— Пять коробков спичек и два кубометра дров. И живи, — сказал мне старый, обросший седым волосом, хозяин этого запущенного, как он сам, большого дома.

Сам он жил за стеной в меньшей комнате, с постояльцем, тихим неприметным человеком. Чуть ли не каждый вечер до меня доносились два негромких голоса, певших псалмы. Чем они питались, бог весть. Постоялец работал на почте, — в лютую стужу разносил письма, одетый в жалкий пиджачишко. В их жилье было тесно от всякой рухляди. Был там и верстак, и лопаты, и топор, и пила, и корзины, и тут же стояла деревянная кровать, на которой они вместе спали, покрытая такой невозможной рваниной, что брала оторопь, и стол был, заваленный всяким хламом. По вечерам они сидели у топящейся круглой печки, кипятили в ней воду и пили безо всякой заварки, размачивая корки, или же пекли картошку и ели горячую, перебрасывая с руки на руку.

Первое время хозяин относился ко мне недоверчиво, боялся, не обманул бы его, но когда я привез дрова ему и себе и дал два обусловленных кубометра, он подобрел. Правда, дрова были не те, какие он ждал, — опилки с обрезками, но где же достать лучше. Но он и этому был рад, тлеют, и ладно. А если время от времени ворошить, так и веселее задымят.

Марии было послано письмо и вызов. Я ждал ее со дня на день. В углу лежала горой картошка. Я ее выменял на новые галоши. Татарин дал тринадцать ведер, расценив и галоши и картошку по довоенным ценам. И вот я теперь с семьей обеспеченный человек.

Она приехала морозным утром с закутанной в платок Наталкой.

Топилась печка. Мы сидели рядом, я прижимал к себе Наталку, зачарованно глядевшую на огонь, и читал рассказ «В тылу». Я его написал в Камышине. Он вылился сам. Такого рода экспромты случались у меня и в дальнейшем. И я другой раз дивился, — откуда что бралось. Я как бы списывал с чего-то уже готового. Так же были написаны рассказы «Без земли», «Дядя Коля», «Ла-а-ра!» и еще некоторые. До сих пор не знаю, чем это объяснить. Самая настоящая импровизация. Но только для этого необходима была определенная творческая готовность, — желание писать.

Рассказ «В тылу» тем любопытен, что он весь выдуман, кроме одной детали: машины, идущие в тыл, не имели права никого подвозить, к фронту — могли. Сама же Марья, ее муж, ее путь к нему — выдуманы. Но, собственно, выдумывать-то ничего и не надо было. Жизнь была рядом и каким-то своим краем, видимо, вошла в мое сознание, иначе как бы появиться такому рассказу.

В Буинске размещался штаб нашей экспедиции. В нем работали проектировщики. Изыскатели были на своих участках в поле. Я какое-то время из-за сломанной ноги еще находился при штабе, занимался учетом стройбатовцев, но вскоре был откомандирован вместе с большой группой проектировщиков и изыскателей на Урал, в Верхнюю Губаху. Мария с Наталкой оставалась в Буинске. Но эта разлука была временной, — обещали, как только там наладится жизнь, сразу же привезти и семьи. Семьи же теперь были почти у всех. Ко многим прибыли из блокадного Ленинграда, — это еще в Камышине, а к некоторым — в последние дни работы в Дашкесанской экспедиции.