Время итогов

Конечно, такое могло бы случиться и в мирное время, чтобы лошадь пала в пути, и случалось, но теперь все это, выходившее за рамки обычного, объяснилось только войной, — не будь войны, и не пала бы лошадь. Как не будь войны, не брели бы мы с чемоданом и ребенком по пустынной дороге, на которой попадаются дохлые лошади. Но любопытно, как все же устроен человек, — война напоминала о себе, но люди жили своей обычной жизнью и вели себя обычно — смеялись, шутили, если подворачивалась шутка, ругались, если была причина, а то и без причины, схватывались и делали свои обычные дела, это наверное потому, что невозможно находиться все время в состоянии тревожного напряжения.

— Что с лошадкой, она спит? — оглядываясь назад, каждый раз спрашивала Наталка.

— Да-да, — отвечала Мария и, морщась, поглядывала на меня. Она не хотела, чтобы грубая сторона жизни касалась ребенка. Я тоже в ответ морщился, но думал другое: «От жизни не спрячешься».

Мы прошли еще с километр, когда нам повстречался одинокий двухэтажный дом. Он стоял у дороги. Возле него на двух столбиках было укреплено прясло для коновязи. Но фасаду была протянута надпись: «Столовая». В окнах блестело солнце. У дверей, ведущих на второй этаж, было натоптано, и мы ринулись по скрипучей лестнице вверх.

Было такое ощущение, что только нас тут и ждали, потому что ни души не было во всем довольно просторном зале. Мы даже несколько смутились, — не погнали бы нас. Но нет, сидим за столом, и к нам идет тетя в белом переднике, и спрашивает, что мы будем есть, будто никакой и войны нету.

— Все, что у вас есть, — говорю я.

— Бефстроганы и рагу.

— С ума сойти! — ликую я. — Давайте бефстроганы. На мясные талончики? Сколько надо?

— Без карточек, — бесстрастно отвечает официантка.

— Вы шутите!

— Без карточек.

— По три порции каждому. Можно?

— Можно.

Она ушла, а мы сидим, обалдевшие от такого счастья, и не верим глазам своим, когда тетя в белом переднике приносит нам на подносе три тарелки бефстроганов с картошкой. Они еле умещаются, эти бефстроганы, они вздымаются горой. Три порции каждому! Давно мы не ели мяса, а чтобы столько, никогда в жизни! И я вонзаю алюминиевую вилку в мясо. И ем. И Мария ест, и Наталка. И только съев добрую половину, я начинаю понимать, что тех бефстроганов, по которым алчно стосковался мой живот, нет и в помине, а есть какое-то сизое, осклизлое мясо. Возможно, мясо тех самых коров, которых наконец-то решили прирезать в совхозе «Первого Мая», не дожидаясь их скорого последнего часа.

— Это почему ж такое мясо? — все же спрашиваю я, рассчитываясь за обед.

— Когда их режут, у них даже кровь не течет, — бесстрастно отвечает официантка, — чего же вы хотите?

Больше мы ничего не хотим. Тем более что Наталка спрашивает: «У кого не течет кровь, мама?»

Идем и молчим. Вечереет. Становится холоднее. Лужицы подмерзают. Но вот, слава богу, и Зензиватка.

Нас поставили в хороший обихоженный дом, с фикусами, тюлевыми занавесками, пирамидой из подушек на высокой кровати и не очень-то любезной хозяйкой.

— Не беспокойтесь, наша девочка хорошая. Она ничего не тронет. И не возьмет без спросу. Вот, пожалуйста, покушайте грецких орехов. Мы их привезли с Кавказа. Там нас застала война, а вообще-то мы живем в Ленинграде. Там у нас все вещи остались. Пожалуйста, попробуйте, — Мария протягивает хозяйке тарелку с орехами, но хозяйка даже не смотрит.

— Дальше этого места не заходите, — говорит она и указывает пальцем на дорожку, за которую мы не должны заходить. Дорожка пересекала по диагонали комнату, и на нашу долю приходился только угол у голландки.

— Хорошо. Но вы все же попробуйте, — говорит Мария.

Нет, не захотела хозяйка пробовать. И мы молчим. Молчим долго, слышим, как укладывается спать хозяйка, как железо стонет под ней старый матрас. Укладываемся и мы.

* * *

В другое-то время по такой-то местности, здоровый-то, я бы с нивелиром махнул до пяти километров, а теперь, хромая, проваливаясь на каждом шагу в снег, еле пронивелировал километр, и, конечно, начальник партии дядя Жора, усталый, измотанный, с которого начальство уже вовсю снимает стружку, потому что до зарезу нужна эта дорога, — рокада — глядит на меня так, как глядят только на дезертира.

— Зачем же ты пришел сюда? Маленький, что ли, не понимаешь? Сказал бы в штабе о своей ноге.

— Могли бы подумать, что отлыниваю.

— Отлыниваю. Отправляйся в распоряжение штаба, — и уткнулся в профиль, не желая больше со мной разговаривать.

— До свидания, — сказал я.

— Дуй, — и вдруг протянул руку.

* * *

«Наш» дом в Ольховке был занят. В нем жили проектировщики. И, пожалуй, это к лучшему, потому что мы сами пошли искать себе жилье и нашли его в глиноземной избе толстой старухи Хавроньи Дмитриевны. Но я не мог называть ее так, все думалось, обижу, и звал просто — Дмитриевна.